Солнечный огонь - [2]

"Ну да, курортный сезон закончен, - подумалось мне. - Посетителей нет. Но, может быть, старик все-таки приготовит мне чай?"

Интересно, что чая мне совсем не хотелось, чем-то он притягивал меня, этот человек, может быть, безысходностью одиночества, которое буквально излучала вся его фигура, особенно по контрасту с мощью и неутомимой жизненной силой моря.

Я встал и направился к павильону, конечно, совсем не догадываясь о последствиях, не зная еще о том, что на всех путях случая ты встречаешь только самого себя.

- Отец, - негромко окликнул я человека. - Ваше кафе еще работает? Не дадите ли вы мне чая?

Он не в тот же миг повернул ко мне свое лицо, словно не расслышал или не понял.

- Отец... - снова начал я и осекся.

На меня смотрели потухшие глаза совсем еще молодого человека.

Налетевший ветер взвил седые пряди. Парень вяло пригладил их жилистой рукой и, вставая, будто за ученной скороговоркой произнес:

- Кафе не закрыто. Гостям мы всегда рады. Сейчас приготовлю. Вы садитесь.

Он вдруг страшно засуетился, снял с одного из столиков стулья, сбегал за тряпкой в павильон, чтобы вытереть столешницу. Я присел, досадуя на себя за свою оплошность, а передо мной уже появились сахар и нарезанный дольками лимон в розетках, розовый стаканчик армуды с бумажными салфетками. Спустя несколько минут он появился с горячим чайником.

- Ты извини, брат, что я тебя так назвал, - преодолевая неловкость, стараясь не смотреть на этого юношу-старика, сказал я, пока он наливал мне крепко заваренный душистый чай. - Белую голову твою увидел...

Парень усмехнулся одними губами, как-то странно скривил их, поставил чайник на стол.

- Поесть не желаете? Есть кутабы, рыба... - спросил он механически, явно не собираясь продолжать эту тему. Что-то в нем жило, билось такое внутри - острое, больное, чего он боялся, не хотел касаться.

- Рыба?.. - я тянул, не зная, как пробиться через его броню, словно подмывало меня расположить его к себе, разговорить, может, чем-то помочь.

- Ну, да... - парень замялся. - Мы тут ловим... Свежая... И к пиву копченая есть... Шамайка...

- Ты сам-то здешний, рыбак? - вырвалось у меня.

Я совсем не ожидал, что мой, казалось бы, такой простой житейский вопрос произведет на него столь ошеломляющее впечатление. Молодой человек замер, глаза его вспыхнули и расширились, словно он увидал где-то поверх моей головы нечто ужасное, в них мелькнуло отчаяние. Но это продолжалось секунду. Стараясь не встречаться со мной взглядом, он отвернулся и почти равнодушно бросил:

- Я из Гёйчи. Вам это о чем-то говорит?

Не знаю, сколько длилось наше молчание. Почудилось: море померкло, пригасило свой праздничный блеск. Набежали легкие облака с востока, и ветер уже вовсю трепал макушки сосен, гонял по асфальту жестко гремящие листья и пестрый мусор. Я и не заметил, как надвинулся вечер.

Я сидел и с горечью размышлял о том, почему этот парень мог подумать, что мне неизвестно о трагедии Гёйчи, Сисиана, Амасии...1* Увидел во мне приезжего или уже привык сталкиваться с равнодушием к его боли? Ведь с 1988 года минуло столько лет! Жизнь продолжалась, и раны должны были зарубцеваться. Должны были бы... Но его седая голова, старчески поник шая фигурка!.. Какая же тяжелая печать горя лежала на его сердце? Сколько ему может быть лет? Не боль ше двадцати пяти. Значит, тогда ему было 17, 18?..

______________ * 1 Районы Западного Азербайджана, после 1918 года включенные в состав Армении.

Парня между тем рядом не оказалось. Он незаметно скрылся в павильоне, и оттуда не доносилось ни звука. Видно, опять сидит, как изваяние, ничего не слыша и не замечая вокруг. Я для него неурочный посетитель, неизвестно откуда взявшийся в самом конце сезона. Летом, когда от наплыва отдыхающих здесь не продохнуть, он, наверное, вертелся как белка в колесе. Сейчас ничто не мешало ему предаваться скорбным воспоминаниям. Возможно, я был ему в тягость.

- Послушай, брат... - непроизвольно начал я, не зная, слышит парень мои слова или нет. - Я ведь тоже изгнанник... Изгнанник еще до рождения. Бывает и такое...

Он возник на пороге своего павильона и внимательно, строго смотрел на меня.

- Хотите, я дам вам что-то послушать? - без видимой связи с моими словами спросил он. - Там о нас. Обо всех, утративших родину не по своей вине.

Я не успел ответить. Что-то щелкнуло, и рыдающие звуки неизвестного мне прежде мугама ворвались в безмерное пространство неба, моря, коснулись прибрежных скал, о которые с шумом разбивались волны, слились со звуками этого мира, будто выросли из его плоти, из самого его существа.

Голос певца рыдал, вибрировал, как туго натянутая струна, задыхался... На высоких нотах его предельного страдания свет как будто мерк в моих глазах. И я тоже задыхался, закутанный в саван этой нечеловеческой музыки, разрывавшей душу, освобождавшей сердце от коросты будничных забот, мелких стремлений и суеты. Голос пел о серебряных родниках и достающих небо горных вершинах, об увядших цветах в одичавшем саду, о заброшенных могилах, о камнях, утративших свою память, потому что не стало тех, кто знал по именам каждую тропку, каждую скалу, каждое дерево, каждый родник на той земле, откуда отныне был беспощадно изгнан. Кровавая дорога уводила от родных мест. Беззвездной, непроницаемо черной была ночь. И только где-то рядом, во мраке парил ангел с широко распростертыми крыльями, готовый принять отлетевшую на страшном пути душу-беженку...