Солнечный день - [99]

Вахмистр Махач и жандарм Гайда после недавней истории с партизанами замыкались в караулке. Вахмистр приказал своему подчиненному обколоть лед перед входом и починить замок, чтобы можно было запирать дверь. Гайда, недоучившийся мясник, оказался не слишком толковым слесарем. Пробившись несколько часов над капризным замком, он разрешил вопрос о безопасности участка, приладив на дверь деревянную поперечину, каковой и баррикадировал дверь каждый вечер. Граховские блюстители протекторатных законов теперь уже не проводили ночи в карточной игре. С наступлением темноты они гасили свет, чтобы даже искоркой не привлекать внимания всяких опасных элементов к своему жандармскому участку.

Вахмистр Махач теперь гонял своего подчиненного больше прежнего, удрученный опасениями: скоро ли гестапо заинтересуется, куда подевался его служебный пистолет. Подставку с карабинами он оттащил в самый дальний угол караулки, чтобы незваным гостям из окрестных лесов, упаси бог, не пришло в голову, что блюстители порядка собираются ими воспользоваться. Вахмистр теперь крепко надеялся на конец войны и заранее предвкушал, как воцарится мир, вернутся довоенные законы, а с ними — и пенсия. Еще он твердо рассчитывал, что первый недавний визит партизан, так некстати привлекший к нему интерес гестапо, будет и последним. Придя на дежурство, он укладывался на койку возле раскаленной печурки-времянки, оставляя под рукой из всего своего служебного снаряжения только карманный фонарик.

Поэтому, когда в час ночи служебный сон вахмистра Махача был нарушен отчаянным стуком в дверь, он ничуть не обрадовался. Севши на койке, он дрожащей рукой отер лицо, будто прогоняя остатки сна. Новый грохот в дверь вызвал в горле у Гайды придушенный всхлип.

Гайда сидел на табуретке, привалившись спиной к стене. Озаряемый слабым светом от печурки, он громко стучал зубами, вперив в своего начальника расширенные страхом зрачки.

— Чего вытаращился, болван? — молвил вахмистр Махач. — Ступай открой!

Но Гайда неспособен был в эту минуту открыть даже кроличью клетку. В отчаянии он только взмахнул руками и оцепенел.

Новый грохот в дверь разбудил деревенских собак, они забрехали.

Что бы там ни происходило, вахмистр Махач не намерен был поднимать всю деревню. Он встал с койки и отодвинул поперечину. Осторожно приотворил одну створку двери, широко развел руки, чтобы никто не усомнился в его миролюбивых намерениях, и приготовился встретить незваных гостей.

— Партизан! — крикнул кто-то из темноты.

Вахмистр Махач тотчас захлопнул дверь.

— Пан вахмистр, это я, Юлек Миташ! Откройте, ради бога, откройте!

Юлек загремел дверной ручкой. На соседнем дворе сиплым лаем отозвалась собака. Где-то неподалеку по-дурному закукарекал преждевременно разбуженный молодой петушок.

Вахмистр Махач хорошо знал первенца мамаши Пагачовой, удачливого предпринимателя и аризатора. Не без злорадства прислушивался он к разговорам односельчан о его карьере в рейхе. Считая собственное поведение в годы протектората безупречным, он хитро прикидывал, какой длины веревка увенчает карьеру этого наглеца после войны. И конечно же, трудно было представить, чтобы сей презренный коллаборационист мог иметь хоть что-нибудь общее с партизанами; Махач вздохнул с облегчением.

— Чего дурака валяешь? — неприветливо осведомился он, впуская Юлека.

— Партизан! Пан вахмистр! — Юлек схватил вахмистра за руку и затряс так, будто хотел разбудить его. — Пан Махач, в нашем доме партизан! Русский!.. Спит… — захлебывался словами Юлек. — Я не виноват, пан вахмистр, не виноват! Я сегодня пришел домой, а там партизан… Я ни при чем, я в Германии был, вы же знаете, что я был в Германии и не могу отвечать…

Вахмистр Махач и его подчиненный просто остолбенели. В голове у Махача не сразу прояснилось настолько, что он сумел предусмотреть все последствия этого сообщения для себя самого и утвердился в кое-каких своих подозрениях. Он вытер вспотевшие вдруг ладони.

— Давно он там? — спросил у Юлека.

— Не знаю, — ответил тот. — Погодите-ка, мать… она говорила… Пагач привел его в конце той недели…

— Правильно, — громко подтвердил вахмистр свою догадку.

— Что… правильно? — растерянно спросил Юлек.

— Дерьмо! — рявкнул вахмистр Махач. — Заткнись! Сядь!

Юлек расслышал в его тоне предвестие чего-то ужасного и без сил свалился на стул.

Ничем не мог этот пагачовский ублюдок, доносчик и коллаборационист, напакостить вахмистру Махачу больше, чем сообщением о советском партизане, который спокойно отсиживается в его, вахмистра, районе. Про себя вахмистр Махач исчерпал в адрес Юлека Миташа весь свой богатый запас ругательств, но ему от этого не полегчало. Те несколько дней, что прошли после нападения партизан на участок, вахмистр Махач прожил в постоянном страхе перед гестапо, сменяющемся надеждами на скорый конец войны. У него в голове не укладывалось, почему немцы, с их легендарной аккуратностью, не поинтересовались, на месте ли все оружие жандармского участка. Объяснять в гестапо, куда подевался его пистолет, Махачу хотелось меньше всего. Оба они с Гайдой в погоне за партизанами проявили весьма умеренное усердие, так же, как и жандармы, вызванные с соседних участков. Немцы тогда никого не поймали. За всю акцию заплатил жизнью один злополучный Святой Франтишек, который бесстрашно шагал прямо на автоматы карателей, не давая никому сбить себя со своего бесконечного крестного пути. К несчастью, он был пьян и в эсэсовцах, набросившихся на него, усмотрел посланцев сатаны. Начал отчаянно отбиваться, кусался, царапался, пинался… Эсэсовцам не потребовалось больших усилий, чтобы окончательно вышибить бессмертную душу Святого Франтишека из его хилого тела.