Солнечный день - [98]

Мамаша Пагачова встала, накинула на плечи шерстяной платок и пошла открывать. При тусклом свете луны, затянутой легкими облаками, она не сразу узнала Юлека.

— Мама! — всхлипнул тот и рухнул в объятия матери.

Она обняла его, онемев от внезапного счастья. Дурные предчувствия сменились нечаянной радостью. Обхватив за талию невысокого, тщедушного Юлека, она почти внесла его в горницу. Торопясь, дрожащими руками нащупала на печи спички, зажгла керосиновую коптилку.

Юлек с облегчением сел к столу. Десятидневные скитания после побега с фабрики не прибавили сил. Он был голоден, продрог, хотя оделся в дорогу потеплее. Прежде всего он был счастлив, счастлив, что он снова дома.

Коптилка разгорелась, и Юлек с довольным видом огляделся. На постели в темном углу кто-то спал, явно не отчим.

Юлека словно кольнуло — он вскочил, чтобы поближе разглядеть спящего. Молоденький незнакомец спал тревожным сном, лицо заросло редкой светлой щетиной. Голова откинута, он тяжко дышал открытым ртом. Под веками беспокойно двигались глазные яблоки…

— Мама, — спросил Юлек с удивлением, — мама, кто это?

— Партизан, — ответила мамаша Пагачова в своей святой простоте. — Пагач его притащил на прошлой неделе. Вроде русский… Ох, боже! — вздохнула она, словно жалуясь сыну, что в избе хватало забот и без этого человека.

В первой своей радости она совсем забыла про больного. Юлинек вернулся! Она накормит его, постелет ему на своей кровати, сама ляжет на пол. Все хорошо, коли Юлинек дома, в безопасности. Пожаловаться на странное поведение мужа успеет после, общими усилиями они с Юлинеком поставят его на место…

Юлек яростно оттолкнул хлеб, поданный матерью. Ее невинное признание, подтвердившее худшие опасения, лишь укрепило его давнее убеждение, что мать — дура; у него перехватило дыхание. Юлек Миташ впал в отчаяние, куда более сильное, чем тогда, на дворе баварской фабрики, когда с ним началась истерика. Он с опасностью для жизни совершает побег из Германии, на каждом шагу его может схватить за шиворот любой немецкий солдат и отправить в концентрационный лагерь… Он спасся от налетов, от этого убийцы Порубы — и все для того, чтобы дома, под материнской юбкой, найти русского партизана! Человека, за которым, несомненно, гонится целая свора гестаповцев, который может погубить всех в доме, включая и его самого!

За такое — смерть! Эта мысль не отпускала Юлека ни на миг. Он боялся смерти. Он видел ее в полных ненависти глазах Людвика Порубы, слышал в свисте бомб. Он бежал от смерти, и в нем то вспыхивала, то угасала надежда, что он не умрет — ведь невозможно, чтобы вдруг и в самом деле умер он, Юлек Миташ, которому до последнего времени так везло, который умел так ловко лавировать в сложных хитросплетениях войны.

А вот новая, нежданная угроза его драгоценной жизни! Юлек ясно сознавал одно: нужно немедленно действовать, не ждать, пока на дом обрушится месть оккупантов и его сметут заодно со всеми. Он должен спастись, спастись любой ценой.

Забыв об усталости после долгой дороги, Юлек не говоря ни слова, выбежал из избы.

Мамаша Пагачова осталась на пороге в полном недоумении. Хотела окликнуть сына, но, одетая лишь в полотняную рубаху да небрежно наброшенный на плечи шерстяной платок, она замерзла и, непонимающе покачав головой, вернулась в горницу. Юлек всегда поступал по-своему. Мать давно пыталась раскусить его — его высокомерное поведение и пренебрежение к ней, глупой бабе. Он умный, умнее детей других односельчан, и в школе хорошо учился. Умел устроиться так, чтобы ему было хорошо. Это мамашу Пагачову вполне устраивало. Теперь, поди, вспомнил о каком-то важном безотлагательном деле, и не ей, глупой бабе, судить об этом. Юлек вернется, он ведь голоден и устал после долгого пути. Вернется к матери — где же ему еще поесть и отдохнуть!

Мамаша Пагачова выглянула в окно, чтобы посмотреть вслед сыну, которого не успела даже толком обнять. Увидела в свете месяца, как он спешит, с трудом вытаскивая ноги в брюках-гольф из глубокого снега — голенастая птица, да и только!

Юлинек торопился. Речь шла о жизни. Каждую минуту его могли застигнуть лай собак и грубые команды. Всем телом Юлек настороженно прислушивался, силился уловить самые отдаленные звуки. Он не слишком полагался на свое счастье и не мог поверить, чтобы всеведущий нацистский аппарат, столь блестяще организованный для охоты на людей, не имел сведений о том, что в их доме спокойно спит русский партизан. Не в лесу, не в недоступных горных районах, а у них, в его родном доме, стоящем на открытом, со всех сторон видном склоне.

Вокруг все было тихо, ущербная луна мирно сияла на мирных небесах. Юлек пробежал через сосняк, миновал ржавое болото в длинной ложбине. С холма над ложбиной открылась деревня Грахов, которую он три часа назад обошел стороной, чтобы никто не видел его возвращения. Но сейчас Юлек не пошел в обход, он двинулся прямо к шоссе, которое пересекал проселок, ведущий к первым избам.

С облегчением шагая по замерзшим колеям от крестьянских саней, он направился в жандармский участок. Усталости не чувствовал. Усталость, как по волшебству, прогнал страх, ужасная мысль, что он сам может угодить туда, куда охотно помогал попадать другим.