Но поразительная перемена, происшедшая в муже, да опухшая скула, все еще не позволявшая ей как следует открыть рот, удерживали мамашу Пагачову от протеста. Она только ворчала у плиты, чтобы старик Пагач пригласил для своего гостя кухарку из Вены. Таким присловьем она с незапамятных времен защищала свое не ахти какое кулинарное искусство, забывая, что сама когда-то служила в этом чужом городе. Правда, кухаркой ей быть не доводилось, она была только горничной, ничему там не научилась и готовила традиционные блюда горцев, в которых преобладали картошка с капустой. Ворчливый безадресный протест мамаши Пагачовой был лишь тенью ее прежней агрессивности. Эта суровая, никакими симпатиями — исключая сына Юлинека — не обремененная женщина поняла на старости лет, что, собственно, не знает своего мужа. Но от владычества своего в доме она отказываться не собиралась. Попросту выжидала, когда у старого Пагача пройдет приступ властолюбия, когда он поглубже заглянет в свою фляжку, чтобы в последующем похмелье стать беспомощным, как ребенок. Тогда-то мамаша Пагачова с процентами рассчитается за свое унижение.
Ей не давала покоя курица, с вельможной щедростью пожертвованная на алтарь любви к ближнему. Этой самой курицей мамаша собиралась отметить возвращение своего первенца, за чью судьбу в чужой, разрушаемой войной стране она дрожала два года. Уже больше года Юлек не показывался домой… В своих письмах между обращением «милая мама» и заключительным приветом «хайль Гитлер» он жаловался на грязных поляков, французов и прочий сброд, который должен заставлять работать во имя победы великого германского рейха; сообщил и о том, как за это его избили неизвестные негодяи. Клянчил посылки с продуктами, а у отчима своего, старого Пагача, с которым дома даже не здоровался, выпрашивал самогону, который можно выгодно обменять на курево. Мамаша Пагачова упаковывала пироги, бутылки со сливовицей и маринованное мясо в коробки из-под маргарина. Тяжелой, непривычной рукой выводила на посылках адрес, написать который — сам черт ногу сломит: «Herrn Julius Mitasch, Hirschstrung am Wald, Bayern, Großdeutsches Reich»[66]. Такой обратный адрес со странным для чешского глаза написанием ее девичьей фамилии, которую носил Юлек, он и указывал в своих письмах с обязательным приветом «хайль Гитлер» в конце. Больше, чем такой привет на чужом языке, с именем ненавидимого всеми фюрера, смущала мамашу Пагачову, рожденную от честного лесоруба Миташа, странно написанная фамилия. Впрочем, и это ее не очень беспокоило. Она не знала обычаев далекой и чужой страны, однако, если это гарантировало вручение Юлеку посылок, она готова была на любые жертвы.
Только вот курица, предназначенная для угощения долгожданного сына, безвозвратно потеряна, съедена без всякого аппетита незваным гостем. Мамаша Пагачова замкнулась в своем угрюмом протесте. Никому в доме, кроме нее, не было жаль курицы. Напротив, все так и крутились вокруг больного. Пагач, Милка и Мартин сменяли друг друга в ночных дежурствах. Даже маленький Йожинек, лишенный внимания взрослых, топтался возле дедовой «скрипучки», нет-нет да и порывался влезть к больному.
А на окрестных холмах уже робко заявляла о себе весна. После оттепели, когда проклюнулись нежные пушистые шарики на веточках верб, ударили предвесенние морозы. И только в полдень солнце растапливало твердую корку заледенелого наста и слизывало искрящиеся снежные кристаллики на межах. Приближалась весна, весна тысяча девятьсот сорок пятого года. Весна, которой суждено было стать незабываемой в мировой истории. Весна, которой должен был завершиться самый черный период в истории немецкого народа.
Советский парень, в горячке лежавший на постели в чужом доме, не знал об этой весне почти ничего. Шум в голове от высокой температуры временами утихал, но всякий раз, как Гриша пытался в эти ясные мгновения разобраться в своих делах, обдумать хоть бы ближайшее будущее, он впадал в беспокойный, хотя и укрепляющий сон, где в самых невозможных комбинациях чередовались фронтовые переживания с впечатлениями детства. Дед-казак с лицом Пугачева, гордо сам надевающий на себя петлю. Похожее на яблочко лицо тети Дуняши угрожает липкими поцелуями, от которых Гриша и во сне напрасно старается уклониться. И, стесняясь этих поцелуев, он падает в бездонные глубины, на крутых склонах с реальной четкостью всплывает суровое лицо Мити Сибиряка и звучит его резкий приказ: «Прыгай!»
Митя Сибиряк влепил Грише здоровенную затрещину, от которой он проснулся — оказывается, в беспокойном сне ударился о спинку кровати; проснулся, увидел беличью улыбку мальчика с соломенно-желтыми вихрами, почувствовал ласковое прикосновение руки тети Дуняши, только лицо ее непостижимым образом сделалось чужим, исхудало и помолодело — это Милка, успокаивая его, старается поудобнее подложить под голову подушку…
А он не хотел забот ни тети Дуняши, ни этой чужой девушки. Ведь все это лишь бред, он уже не маленький мальчик, который имеет право на ласковую заботу во время болезни.
Он вскочил с постели, силясь прогнать проклятую слабость, сковавшую тело и мысль, вытащил из-под подушки свой пистолет и начал выкрикивать испуганным спасителям какие-то невразумительные приказы.
