Она не поняла и все старалась его снова уложить.
Когда она поднялась со стула, Гриша увидел, что на спинке висят его гимнастерка, брюки, а под стулом стоят разбитые башмаки. Он рванулся к своему тряпью, сунул руку в карман куртки и с облегчением вздохнул. Пистолет был на месте. Почувствовав холодный металл, он успокоился. Вытащил пистолет и только после этого спокойно позволил себя уложить. Девушка опять заботливо обернула ему грудь омерзительной сырой шкурой, липкая изнанка которой теперь охладилась. Гриша сообразил, что девушка, должно быть, приписывает какую-то целебную силу противной шкуре, и не стал сопротивляться.
Пистолет он сунул под мышку, чтобы чувствовать телом его холод, это успокаивало.
Мальчик с беличьей мордочкой, который увел его с вокзала в горы, с любопытством разглядывал Гришу. У него было умное, любознательное, слегка плутовское лицо. Лицо ловкого, физически крепкого мальчишки, который привык рассчитывать только на себя и в жизни не пропадет. В детстве Гриша завидовал свободе таких вот мальчишек, не связанных докучной заботой тети Дуняши. Он улыбнулся мальчику. Только так он мог выразить свою благодарность, потому что уже представлял себе, кто этот мальчик и чем он ему обязан.
Улыбнулся и, утомленный волнением, снова заснул.
На сей раз крепким, целительным сном.
С появлением русского партизана ритм жизни в избе Пагачей существенно не изменился, во всяком случае внешне. Дом мирно стоял на отлогом склоне, обложенный с трех сторон вязанками хвороста, Мартин с сестрой и матерью почти весь год таскали его из леса — летом на спине, зимой в санках. Почерневшая труба спокойно дымила. Обитатели занимались обычной домашней работой. Носили воду в деревянных бадейках из дальнего колодца, согнувшись под коромыслом. Из дворика разносились окрест удары топора — Мартин колол дрова. Мамаша Пагачова каждое утро — в рубашке, седые свалявшиеся волосы в полном беспорядке — выходила на крыльцо. По привычке, хотя было лишь начало марта и на полях лежал снег, смотрела на небо. Зябко куталась в наскоро наброшенный шерстяной платок, раскорячившись над навозной кучей, мочилась. Потом отворяла курятник, щупала двух оставшихся куриц и, удовлетворенно кивнув, широко зевала.
Зато в самом доме произошли решительные перемены. Папаша Пагач уже не был нахлебником, которого только терпели. Наоборот, он теперь проявлял небывалую работоспособность. За те два дня, когда на его «скрипучке» лежал больной и измученный советский парень, старый Пагач изменился до неузнаваемости. Ускорился ритм его ковыляющей, неровной походки, оживились глаза, вечно смотревшие на мир словно из мутных омутов вечных слез. Он строго следил, как Милка, у которой к заботам о ребенке прибавилась еще забота о больном, кормила гостя, все еще очень слабого, мечущегося в горячке и кашляющего кровью. Милка мягко отстраняла отца и Мартина, когда те пытались по-мужски неловко ухаживать за спасенным человеком.
Лишь мамаша Пагачова хранила ледяное безразличие, по-своему проявляла пассивное сопротивление. И не протекторатные законы, не гестапо, не опасность налета вооруженных до зубов карателей заставляли ее с неприязнью относиться к опасному гостю. Свой дом она считала суверенной территорией, потому что здесь с незапамятных времен жил ее род. Войну и все с ней связанное она считала делом других, ее не касавшимся. Война никогда не занимала ее мысли. И если бы не отсутствие Юлинека и все более ощутимые трудности с продовольствием, война катилась бы себе где-то мимо ее дома.
Нужда волнами приливала и отливала с чередованием урожайных и неурожайных лет. Мамаша Пагачова затягивала потуже пояс юбки и, сжав зубы, налегала на работу.
Исхудавший, обессиленный горячкой парень, лежавший в постели мужа, был неприятен ей уже тем, что предстояло делиться с ним едой. Пока, правда, ел он мало. От куриного супа, а потом и от мелко порубленного мяса его вырвало в мучительных приступах кашля. Милка, с помощью отца и Мартина, влила ему в рот подогретое собачье сало. Больной мотал головой в невольном отвращении, но старый Пагач крепко держал его и не отпускал. Немного лекарства больной все-таки проглотил. Уже на другой день, возможно благодаря этой процедуре или действию собачьей шкуры, приложенной к его груди, кашель стал уже не таким страшным, надсадным.
Мамаша Пагачова опасалась, что, как только больной поправится и начнет регулярно есть, пойдут под нож и оставшиеся куры. А может, овца или коза. Да, вовсе ни к чему был лишний рот в этой семье. Пагачовой никогда никто ничего не давал. Каждый кусок для себя, для своих детей и ленивого, вечно пьяного мужа ей приходилось выжимать из каменистого поля да из тугого вымени коровы и коз. Она так никогда и не научилась быть щедрой, а гостеприимство считала барской прихотью.
В самом начале войны, когда нужда была еще не такой острой, мамаша Пагачова с криками выгнала из дому родную сестру, которая явилась к ней попросить немного еды. Сестра ушла с пустыми руками, та самая сестра, которую Пагачова в свое время столь решительными мерами лишила ее доли наследства. С той поры никто из братьев и сестер ни за чем к ней не обращался.
