Солнечный день - [95]

— Одежда, где моя одежда? — крикнул Гриша с горячечным упрямством.

Он четко сознавал одно — что не одет, не может никуда уйти в слишком широких подштанниках папаши Пагача и в его же пропотевшей рубахе. Милка и Мартин не понимали, не могли взять в толк, чего он хочет. Видели только, что он бредит, болен, что идти ему некуда, а на улице мороз.

— Тише, ну-ну, тише, — успокаивала его Милка, как успокаивала ревущего Йожинека.

И, взяв больного под руки, им с Мартином удалось наконец усадить его в постель.

Грише надоела их навязчивая забота. Она ведь мешала ему поступать по-своему. Лица людей вокруг него расплывались, он никого не узнавал. Видел выступающие вперед кривые зубы Мартина, растерянную улыбку — таким Мартин не ожидал увидеть своего друга-партизана.

Обнаружив, что опять сидит на этой противной, ненавистной постели, Гриша впал в ярость.

Сунул руку под подушку, вытащил пистолет, единственное, что придавало ему уверенность.

Трясущейся рукой навел оружие на своих тюремщиков и хрипло крикнул:

— А ну давай!

Не понимая, чего он добивается, Милка и Мартин совсем пали духом. Милка схватила маленького Йожинека, который, почувствовав неладное, жалобно захныкал, и сунула ребенка бабушке.

Гриша воспользовался этим отступлением воображаемых противников, встал, резко оттолкнул Мартина и сделал несколько неверных шагов. Наткнулся на стул, упал и потерял сознание.

Так и нашел его старый Пагач, вернувшийся из хлева. Он высвободил пистолет из крепко сжатой руки русского и, опасаясь, что Мартин найдет оружие, куда ни спрячь, сунул пистолет в карман своего пальто. Уложив Гришу в постель, нагрел над плитой остывшую собачью шкуру и заботливо завернул в нее больного.

Если Юлиус Миташ, внебрачный сын мамаши Пагачовой, и верил, что кровь его наполовину немецкая, то лишь до некоторого времени. Наслушавшись сплетен от родителей, зловредные ровесники, дружно ненавидевшие избалованного и хитрого Юлека, вечно дразнили его подозрительным происхождением. Тогда он, нимало не жалея мать, вырвал у нее тайну. Впрочем, признание ее отнюдь не потрясло семнадцатилетнего Юлека. Напротив, он обрадовался тому, что немытый жалкий пьянчужка, которого он считал своим отцом и которого всячески третировал, совершенно чужой ему человек. Тогда Юлек уже заканчивал учение у парикмахера. Дома появлялся только по воскресеньям, да и столь краткие визиты пасынка заставляли старого Пагача держаться подальше от дома. Вылезал он из своей берлоги в хлеву, когда обожаемый матерью и весьма изобретательный по части мучительства ближних Юлек убирался в город.

Преимущества текущей в его жилах немецкой крови Юлек оценил позднее. В начале войны в витринах жаловских лавок стали появляться надписи: «Чешское, арийское предприятие». Тогдашний хозяин Юлека не мог выставить в своей витрине такого объявления. Хозяин не был арийцем.

Сообразительный молодой человек тотчас оценил свои возможности. Он вступил в фашистскую организацию «Вымпел» и начал усердно поставлять в выходящий под тем же названием листок не больно-то грамотные статейки о загребущем еврейском хозяине. В герое этих статеек старый парикмахер узнал бы себя, читай он эту газетенку.

Впрочем, бурная аризаторская деятельность Юлека некоторое время не приносила плодов. Его хозяин продержался дольше других евреев в городе — благодаря тому, что его фамилия была в конце алфавитного списка. Он почти не выходил из своей квартиры, и Юлек стал полным хозяином заведения еще задолго до того, как старый хозяин навсегда распростился со своим достоянием. Аризатором Юлек сделался без больших хлопот. Прижитый в Вене сынок мамаши Пагачовой стал хозяином городской парикмахерской. Когда ввели карточную систему, он быстро научился зарабатывать левыми махинациями.

Юлек занял просторную квартиру бывшего хозяина и мог позволить себе содержать смазливую барышню.

Он весьма ценил свое новое, словно небесами дарованное, положение. Уважал и великогерманские порядки. Так он счастливо дожил до сорок третьего года, когда объявился еще один претендент на парикмахерскую, имеющий больше заслуг перед жаловскими нацистами. И начал точить зуб на Юлеково предприятие.

Тут-то Юлек и вспомнил про свою немецкую кровь. В единственном жаловском кафе, которое в те времена посещали только немецкие офицеры, чиновники администрации да коллаборационисты, он подробно обсудил свои дела с одним более чем корыстолюбивым приятелем-нацистом.

— Венская кровь? — насмешливо захихикал опьяневший Курт Шмидтке, горбатый чиновник жаловского бюро по трудоустройству. — Mein lieber[67] Юлиус, да ты, видно, хочешь загреметь на фронт! Поверь мне, mein lieber, я никогда не любил свой горб, как сейчас, на четвертом году нашей победоносной войны!

Шмидтке пьяно хохотал. Юлек испуганно оглянулся. Он никак не ожидал подобных речей от своего немецкого приятеля — и все же был благодарен ему за совет. В своем неведении Юлек легко мог попасть туда, куда ему вовсе не хотелось.

Однако упорный претендент на аризованное Юлеком предприятие не сложил оружия. В соответствующем месте он намекнул: нынешний, мол, аризатор, этот сопляк, как раз в том возрасте, когда его чешские сверстники своим трудом в рейхе приближают долгожданную победу германского оружия. Претендент был неплохо информирован, так как пронюхал, что кто-то — и не просто так — помогает Юлеку избежать этой почетной обязанности.