В противоположном углу четверо немецких солдат громко разговаривали на своем жестком языке. Перочинными ножами они разрезали на куски колбасу и ели с черным хлебом. Их ранцы с полным полевым снаряжением стояли на полу.
Наблюдая за всем этим из-под полуопущенных век, Гриша постепенно стряхивал с себя оцепенение. Теперь он старался определить свое положение среди всех этих людей, понять, достаточно ли он неприметен.
Старика, который снова захрапел, привалившись к Гришиному плечу, щеголем не назовешь: пальто, явно с чужого плеча, было кое-как залатано, местами зияли дыры. Воротник, засаленный до блеска, спереди был забрызган табачной жижей. В крайнем случае их обоих можно было принять за пьяных бродяг, скажем, за отца с сыном.
Гриша начал обдумывать — не присоседиться ли к этому старику, когда тот проснется? Старик, без сомнения, отсыпался после пьянки. Из храпящего рта, окаймленного серой щетиной, разило перегаром. Общеизвестная солидарность пьяниц могла бы сыграть на руку Грише. Дед наверняка и не стал бы ни о чем расспрашивать. Он, конечно, живет в какой-нибудь берлоге, не вызывающей подозрений. Гриша мог бы у него поесть, отоспаться, отдохнуть. По виду этого человека не скажешь, что у него имеются деньги на билет. Он, естественно, путешествует пешком. А в зал ожидания, скорее всего, забрел отдохнуть, благо он открыт для всех. О том же свидетельствовал и его жалкий багаж: джутовый заплечный мешок. Гриша жадно покосился на этот скромный багаж, стараясь угадать его содержимое. Такие люди, как этот старик, носят еду с собой. При одном взгляде на мешок у него засосало под ложечкой. Подумал даже, не прихватить ли мешок и спокойно выйти. Но дед храпел, навалившись на его плечо. У этих бродяг свой инстинкт, он может проснуться и поднять крик.
В углу по-прежнему галдели четверо толстомордых, вооруженных до зубов солдат. Как ни терзал Гришу голод, он понимал, что у него не хватит сил для бегства. Поднимут тревогу. А для него сейчас самое важное — не привлекать внимания, затеряться среди людей. Сжав зубы, он приказал себе быть терпеливым. Терпением подраненного волка, который платит жизнью за любую опрометчивость.
Снаружи донесся резкий свисток — приближался поезд. Гудки и перестук колес заполнили крохотный вокзальчик. Бабки у печки, подхватив свои узелки, помчались на перрон.
— Гра-а-ахов! — протяжно возгласил проводник. Дед, сидевший рядом с Гришей, вскочил с неожиданной бодростью, схватил свой мешок и выбежал, столкнувшись в двери с последним из немецких солдат. Солдат с бранью грубо отпихнул старика, тот упал, но проворно поднялся и припустил к поезду.
Гриша остался один. Проснувшийся было слабый прилив энергии схлынул. Он откинул голову к стене, ни о чем не думая; время от времени впадал в обморочный сон. Он даже не ощущал, как усиливается горячка. Печка давно погасла, но Гриша не чувствовал холода. Не чувствовал ничего. Он не знал, как долго это продолжалось. Пришел в себя от легкого похлопывания по плечу.
— Цо ту делате, пане?[58] — говорил чей-то голос.
Гриша с трудом разлепил веки и вперил отсутствующий взгляд в лицо какого-то парнишки. Не мальчик, но еще не мужчина. Даже не юноша. Просто парнишка, каким был вроде бы недавно, но бесконечно долгих пять-шесть лет тому назад, и сам Гриша.
Смеркалось, и Гриша мог лишь догадываться, как выглядит разбудивший его парнишка.
Он не понял вопроса, хотя слова звучали знакомо. Будь он не так болен, он легко понял бы слова «цо» и «делате», перевел их на родной язык. Сейчас он только непонимающе таращил потухшие от усталости глаза и напряженно старался разобраться в происходящем. Перед ним стоял парнишка тринадцати-пятнадцати лет в мужском пиджаке, который был ему велик и, видимо, заменял зимнее пальто. Соломенно-желтые, нечесаные и нестриженые волосы падали ему на глаза, он то и дело отбрасывал их со лба движением головы: нерешительная улыбка, кривые, выдающиеся, как у белки, зубы.
Гриша не знал, что и подумать. Одно ясно: этот мальчик, подросток, проявляет интерес к нему, и, судя по улыбке, без злого умысла. Надежда на спасение взбодрила Гришу — душевно и физически. Он сделал импульсивную попытку встать, но переоценил свои силы. Сильное головокружение заставило его опуститься на лавку. Закрыв глаза, он собирался с силами. Потом улыбнулся парнишке как можно шире и дружелюбнее.
— За то нич[59], — припомнил Гриша то немногое, чему выучился в Словакии.
— Цо ту делате, пане? — повторил вопрос парнишка, испытующе глядя на Гришу. — Матэ глад?[60] — добавил он.
Гриша не понял. Усиленно вспоминал какие-то обрывки словацких слов. Ничего связного в голову не приходило. Снова улыбнулся.
— Жадны влак нейеде, — сказал парнишка. — Ен вечер по десяти[61].
Гриша молчал, стараясь удержать на губах улыбку. Вдруг он закашлялся. Приступ удушающего кашля вызвал новое головокружение. Гриша опять попытался встать, надеясь побороть слабость, но истощенное тело ему не повиновалось, и он повалился прямо в объятия парнишки.
На Гришиной куртке не хватало большинства пуговиц, мальчик нащупал исхудалую грудь и еще что-то твердое. Пистолет! Настоящий, не деревянный, какие парнишка часто вырезал, когда пас овец, и не игрушечный кольт, в неслыханном приступе щедрости присланный сводным братом из рейха!