Но сейчас вахмистр Махач думал вовсе не об этом. Пылающая жаром печка нагрела караулку, и здесь было так уютно. Даже без самогона совсем не плохо, особенно если вспомнить недавнюю передрягу. Солидное брюшко вахмистра осталось целым. Война близилась к концу, а там и до пенсии недалеко.
Вахмистр Махач уснул.
Его разбудил резкий стук. Заспанный вахмистр поднялся. Забыв спросонок об опасности, открыл дверь и вытаращил сонные глаза на молодого русского, который, встревоженно и подозрительно оглядывая комнату, целился в него из его же собственного пистолета.
Проспав недолго, но крепко, вахмистр почти забыл о втором русском. Слишком много чего случилось за последние несколько часов. И если он хоть что-то думал на этот счет, то лишь то, что второй русский наверняка бежал и сейчас находится где-нибудь у черта на рогах, в землянке, в горах, у своих…
— Что… что такое? — растерянно пролепетал вахмистр Махач.
Гриша окинул караулку сухим взглядом.
— Где мой товарищ?
Гриша не проходил специального обучения по борьбе во вражеском тылу и не успел выучить язык народа, на чьей территории он воевал после побега из плена. И он употребил немецкое слово «камерад».
Вахмистр Махач быстро опомнился.
— Убит, — сказал он. — Не я… немцы…
Гриша понял страшное слово. Он уже заметил на полу темное пятно, наскоро засыпанное опилками. Слово это обрушилось на него страшным ударом, и Гриша поверил. Не было другой причины, объясняющей отсутствие Мити. Как это ни абсурдно, бессмысленно и жестоко, Митя Сибиряк погиб. Умный, смелый, не боящийся смерти Митя пал, смириться с этим невозможно! Но знал же Гриша, что в бою погибают. Митя был не первым близким человеком, которого Грише пришлось потерять в этой войне. Но Митя — самый дорогой, самый близкий друг… Гриша попятился и тихонько, словно здесь все еще лежало тело его друга, закрыл дверь. Так и случилось, что одной уже почти весенней ночью перед самым рассветом из помещения граховского жандармского участка выбрался юноша в рваном ватнике. Он шел, пошатываясь. В раненой руке, неподвижно опущенной вдоль тела, он сжимал жандармский пистолет. Шел Гриша тихой предрассветной деревенской улицей. Спотыкался на узкой обледенелой дороге, по обе стороны которой еще спали в избах люди, и чувствовал себя беспредельно несчастным. Никогда, даже очутившись полузамерзшим в фашистском плену, даже увидев себя и своих друзей за колючей проволокой лагеря для военнопленных, никогда не чувствовал он себя таким безнадежно одиноким. Безнадежность и одиночество, скорбь о погибшем друге заставили его на время забыть о себе, а ведь он был советский солдат и находился во вражеском тылу. Гриша отупел, а если и мог он о чем-нибудь думать, так только о Мите. Из памяти не шли его суровые слова: «Человек без надежды мертв»… Мити Сибиряка не было в живых, его надежды уже никогда не сбудутся. Грише казалось, что это конец и его собственным надеждам. В последнее время он так привязался к этому сильному и спокойному человеку, что смерть Сибиряка поколебала Гришину волю к жизни. Один за другим проносились бессвязные обрывки воспоминаний о Мите. Его рассказы о Сибири, о том, как Митя впервые ходил на охоту с отцом, о его встрече с медведем-шатуном, хозяином тайги, который не впадает зимой в спячку. О любви Мити к тайге, о стычках с браконьерами, когда позднее он служил в госохотинспекции…
Колыбелью Гриши была Москва, поэтому с таким удовольствием слушал он охотничьи истории Мити. Лишь однажды Гриша провел каникулы в Сочи, куда его пригласил родной отец Григорий Данилович. Узнав об этом, тетя Дуняша нахмурилась и обозвала Григория Даниловича великосветским гордецом… Гришина мама высоко подняла брови, но все-таки отпустила Гришу, который так и рвался в эту нежданную поездку. Родители развелись, когда сыну было семь лет, и с тех пор мальчик отца не видел. Да и совсем маленьким он виделся с ним довольно мало и поэтому быстро полюбил тихого и деликатного Владимира Осиповича, за которого вышла замуж его мать.
Родной отец Гриши работал в Сочи директором большой гостиницы. Он не показался Грише «великосветским гордецом», хоть и выглядел человеком на редкость элегантным. Костюм сидел на нем безупречно, рубашка из зефира дополнялась изящным галстуком. Отец угадывал все желания сына еще до того как тот успевал их высказать. Так же относилась к Грише и жена отца Надежда Ивановна, певица. Выйдя замуж, она оставила свою девичью фамилию. Грише это казалось немного странным, так же как и официальная приветливость, которую оба проявляли к Его двенадцатилетнему Высочеству. В сравнении с сердечной заботой тети Дуняши в этой приветливости ощущалось некоторое равнодушие, и Гриша чувствовал себя не в своей тарелке. Надышавшись целебным морским воздухом, пресытившись пляжем и купаньем — мальчик однажды чуть не утонул, когда пятибалльные волны швырнули его на прибрежные камни, — Гриша без сожаления распрощался с Черным морем.
Да, Москва была его колыбелью. Вот почему он любил слушать рассказы Мити Сибиряка о суровой таежной жизни. Совершенно случайно он узнал кое-что о его личной жизни.
