Солнечный день - [37]

На первый взгляд доктор Ого-го казался сумасбродным старикашкой, который получает удовольствие от того, что говорит тебе гадости.

Когда я, приняв его приглашение, опустился рядом на одеяло, он с минуту отсутствующе взирал на небо, а потом тоном трогательного сожаления к самому себе произнес:

— Я уже старый, никому не нужный лекарь… Я теперь на Болденке лишний… вместо меня лечит пан мастер…

Я не знал, о чем речь, но мне не понравилось, что его супруга довольно усмехается.

— Какой мастер? — спросил я в недобром предчувствии.

— Является в кабинет Ройко Боды, цыган, — не обращая внимания на мой вопрос, продолжал доктор Ого-го, — и заявляет, что ему, дескать, нужно направление в клинику, лечиться от пьянства, ему, мол, «мастер-штейгерко велел». «Какой мастер?» — спрашиваю я, чтобы узнать фамилию конкурирующего врача. «А тот самый, — говорит цыган, — рябой, у которого на правом глазу бельмо, а левый вовсе не видит». Приказ начальства есть приказ начальства, вот я и выдал цыгану направление на комиссию!

Что касается моих глаз, то доктор Ого-го все выдумал. Действительно, около правого глаза у меня есть иссиня-черная угольная отметина, память о первых шагах на Болденке. Тогда меня поставили подрывником. И работали мы только с бикфордовым шнуром — другой техники не было. Один раз шнур оказался с браком. За те несколько секунд, что оставались до взрыва, мой напарник, значительно старше и опытнее меня, успел надежно спрятаться за прочным укрытием деревянной крестовины. И хоть на глазу у меня никакого бельма нет, зато осталась вечная памятка о том дне в виде иссиня-черного полумонокля от засевшего в коже угля. И — чего уж тут греха таить — побитая синими порошинами правая сторона спины. Своими профессиональными отметинами я гордился, пока не обнаружил, что сами шахтеры таких вот «меченых»считают отнюдь не героями, а скорее растяпами и неумехами.

Здорово доктор Ого-го меня «купил», по-нашенски, по-шахтерски.

Чтобы как-то сгладить взбучку, страстный картежник доктор Ого-го позвал меня перекинуться в картишки с директором бассейна.

— Картишки — суть нищета духовная! — бросил я презрительно доктору, желая хоть как-то отыграться.

Через три месяца из больницы вернулся Ройко. И сразу же разыскал меня в шахтерской бане. В руке он сжимал деньги.

— Штейгерко, вот они, твои три полста, — закричал он, увидав меня.

— Привет, Ройко, — сказал я. — А откуда у тебя деньги?

— Деньги есть, — ответил Ройко. — Мне дали в профсоюзе. Пять сотенных для начала.

— Оставь их себе, Ройко, — сказал я. — Вернешь, когда заработаешь.

Скорее разочарование, появившееся на лице Ройко, чем мысль о моей редкой победе над Королевой Элишкой, заставило меня эти деньги все-таки взять.

Из лечебницы Ройко привез документ, в котором было сказано, что, если не считать инцидента в день приезда, он вел себя примерно. И вообще отнесся ко всему, что с ним стряслось, со всей серьезностью. После первой же получки он явился ко мне и сунул в руку почти всю свою зарплату.

— Возьми, штейгерко, и спрячь у себя. Я пропью. А у меня долги, алименты. Меня уже разыскивают.

Меня не слишком обрадовала роль кассира, но Ройко не отставал.

Я помог ему выхлопотать два свободных дня без оплаты, чтобы он съездил в Словакию, к детям. На отпуск он еще не имел права. Вернувшись, Ройко доложил, что дети в порядке, что родня с ним, с Ройко, обошлась круто и ни одного из детей ему не отдала. Не верят. Ройко предпринял эту попытку просто так: жил он в общежитии и все равно не мог взять к себе детей. Поэтому он и не настаивал.

Перед рождеством на эстакаде появилась симпатичная цыганка. Ламповщицы на Болденке, которые всегда все про всех знают, говорили, что она разведенка и мать трехлетней дочки.

Незадолго до этого в шахтерской бане Ройко вдруг начал натягивать на свои круглые ягодицы элегантные дамские штанишки, отделанные тонким кружевом, правда уже не новые. И это было, доложу я вам, зрелище. Шахтеры отпускали по такому поводу смачные реплики. На всеобщей памяти Ройко работал в забое без исподнего. И эти панталончики навели меня на мысль, что с ним происходят небывалые перемены. Деньги он больше мне не отдавал, но и не пил. По крайней мере сверх меры.

Как-то раз, когда в забое никого не оказалось поблизости, ко мне подошел Ройко:

— Я бы, штейгерко, порубал уголек и в воскресенье тоже. Скоро рождество. Денежку треба.

В праздники я столкнулся с ним в городском автобусе. На нем была сверкающая белизной рубашка, пестрый галстук за тридцать крон, глаза скрывали темные солнечные очки в крикливой оправе, хотя на дворе стоял сырой зимний день. Короче, вид у него был такой, что им осталась бы довольна даже Королева Элишка. На коленях у Ройко сидела маленькая девчушка, с глазами черными, как антрацит, лучший болденский уголь. Ройко вез ее в кино, на детский сеанс.

— Я уже не пью, штейгерко, — дернул он меня за полу плаща. — Со мной все в порядке, — добавил он шепотом.

И вдруг, прижавшись своей темной, морщинистой физиономией к личику ребенка, сказал:

— Ну что поделаешь, если эта малышка такая миленькая и такая черненькая.

Ройко был прав. Эта маленькая цыганочка действительно была очень черненькая и очень миленькая.