Солнечные дни - [16]

— Тсс! — шепнула она. — Вокруг кто-то ходит. Слышишь?

— Ну что же, — сказал Загорелов, — и пусть себе ходит. Дверь заперта, рамы окон замазаны крепко и гардины спущены. Пусть себе ходит, — повторил он, — он ничего не увидит. Говори только тише!

Близость женщины, казалось, совсем опьянила его, и ему было тяжко выпустить ее из рук хотя бы на минуту. Он сделал движение, чтобы снова привлечь ее к себе. Но она отстранилась, беспокойно шепча:

— Кто-то ходит. Слышишь, зашелестела трава?

Он жадно поймал ее руки, привлекая ее к себе с возбужденным лицом.

— Это ветер, — сказал он.

Но она все шептала, вздрагивая:

— Кто-то ходит, кто-то ходит вокруг! Пусти! Кто-то ходит!

И тогда он на цыпочках подошел кокну, осторожно отвернул уголок гардины и заглянул в звено. Так он обошел все окна.

— Никого, — сказал он. — Вокруг только лес да мы. Это шелестит ветер. — Он подошел к ней. — Никого, — повторил он, бледнея и с судорогой на губах. — Лес да мы, да ветер. Здравствуй! — добавил он вдруг шепотом.

Она рванулась к нему. Он обнял ее и приподнял, как былинку.

X

Вечером в первое же воскресенье после именин Быстрякова, столь памятных для Жмуркина, у Загореловых вновь собрались гости. Весь дом был ярко освещен. Гости остались ужинать, и в половине двенадцатого Флегонт уже отпускал сладкое. Он со вкусом уставлял на широком блюде фисташковое бланманже и говорил Фросе:

— Цвет-то какой? Аквамарин! Средиземное море это, а не пирожное! На Тя, Господи, уповахом, ловко соорудил, востроглазая! А это вот янтарь из того самого моря! — добавил он, тщательно раскладывая вокруг прозрачное желе, искусно налитое в апельсинные корки.

— Бараний бок с кашей остался, что ли, ужинать? — вдруг спросил он Фросю. — Ну, Быстряков, что ли? — пояснил он тотчас же, видя, что та не понимает вопроса.

— Остались.

— Так вот, когда ты вот это самое произведение ему подавать будешь, ты у него того — тихим манером вилку отбери. А то он вилкой ковыряться начнет и всю мне музыку испортит. Пусть лучше прямо из корочки схлебнет. Этим не подавится. Скажи, что повар Флегонт готовил! Фрося, — вдруг переменил он тон, — а ведь ты хорошенькая!

Фрося засмеялась.

— А вы старенькие!

— Ну, в пятьдесят лет какая же старость! В пятьдесят лет можно даже Шамиля в плен брать, а не только что с майским бутоном язык чесать. В пятьдесят лет не старость, — добавил он с усмешкой.

— Да и не молодость, — сказала Фрося лукаво.

Флегонт комично вздохнул.

— Да, оно, конечно, в пятьдесят лет кушанье, пожалуй, и того — пережаренное уж, а все же есть можно.

Он расхохотался и сделал движение, как бы желая поймать Фросю.

Та увернулась.

— Нет, уж ах оставьте! — сказала она капризно и с досадой. — Что это у вас за метода такая, в самом деле, каждый раз целоваться!

Флегонт снова засмеялся, покачивая головой и поглядывая на Фросю.

— Никак нет, — сказал он, — я тебя сейчас целовать не буду. Я тебя тогда целовать буду, когда ты в обе руки блюдо возьмешь. А сейчас нельзя! Сейчас ты меня правой рукой вот в это место толкнешь! Ну, бери, егоза, блюдо! Готово! — добавил он. — Бери, господа дожидаются.

— А вот и не возьму, — сказала Фрося капризно, принимая в то же время широкое блюдо, — что это в самом деле!

Когда она была уже на пороге, он догнал ее и обнял за талию.

— Ну, вот теперь получай! — сказал он. — Господам желе, а тебе безе. Сколько тебе: порцию, или две? Считай! Раз…

— Ей Богу, я сейчас блюдо брошу. Что за метода еще!

— Не бросишь, егоза. Два, три! Вот и все. А теперь ступай.

— А что, — говорил он ей вслед уже с порога, — разве не вкусно? И молодому так не суметь.

Он вошел в кухню, переоделся, сбросив поварские доспехи, и вышел на двор. Обогнув сад, он подошел к реке.

Там у тихих вод Студеной уже сидел Безутешный и Жмуркин. Между ними на земле был разостлан газетный лист, а на нем размещалась бутылка водки, три рюмки, толстый ломоть ситника и куски разрезанной воблы.

— Ты что долго не шел? — спросил повара Безутешный. — Мы тебя ждали, ждали… По две уж — не вытерпели — кувырнули!

Его громоздкая фигура темнела в полумраке косматым ворохом.

— Некогда было, — сказал Флегонт, — пирожное отпускал, а потом Фросю целовал. А ловко вы здесь устроились! — добавил он.

Жмуркин подумал: «И этот вот жить умеет».

— Ну-с, провиант готов, — проговорил Безутешный басом, налив все три рюмки.

— Я больше не буду, — отозвался Жмуркин хмуро.

Он приподнялся и пошел берегом, удаляясь.

— Что он какой? — спросил Флегонт Безутешного, кивая на удаляющуюся фигуру Жмуркина.

В тусклом сиянии ночи тот казался каким- то призраком, тенью человека.

— Задумывается он все о чем-то, — уныло проговорил Безутешный.

— Я вижу, что задумывается. Давно вижу, — согласился и Флегонт. — И как будто опять собирается куда-то. Только теперь не понять — куда. Не то в монастырь, а не то в острог!

Они снова выпили по рюмке.

— Ух, хорошо жить! — вздохнул Флегонт, ставя опорожненную рюмку на газетный лист.

— Чем хорошо-то? — угрюмо спросил Жмуркин, приближаясь и весь выдвигаясь из сумрака.

— Всем хорошо! — отвечал Флегонт. — Хорошо поработать в поте лица. Хорошо бланманже на славу состряпать. Хорошо хорошенькую поцеловать. Хорошо после трудов рюмочки три водки опрокинуть. Хорошо красоту Творца созерцать.