Солнечные дни - [14]

Он весь выдвинулся вперед. И тогда он увидел Лидию Алексеевну. Она поспешно впорхнула в комнату, вся нарядная, как вешний мотылек, беспокойно оглянулась на все двери и вдруг порывисто протянула обе руки Загорелову; тот поймал эти руки, прижал ее к себе, припал к ее губам и тотчас же точно отодвинул ее от себя. После этого они появились уже в комнате, где играли в карты, оба совершенно невинные, спокойные и ясные.

А Жмуркин чуть не повалился в кустарнике. Однако, он оправился и пошел вон из сада, уже не принимая более никаких предосторожностей.

Идя снова по берегу Студеной, он думал:

«Святая святых! Где же ты? В какую сторонушку упорхнула?»

— Наглая! — вдруг крикнул он, чувствуя спазму в горле. — Лживая! По-га-на-я!

Он повернул в усадьбу. Он пришел к себе во флигелек, зажег свечу, надел сверх пиджака ватную куртку и сел на кровать. Его томил приступ озноба. Затем, несколько согревшись, он присел к столу и достал свою записную книжечку, ту самую, где он вел свой дневник. Обмакнув перо в чернильницу, он четко вывел на чистой страничке: «14-ое июня».

Но тут его снова зазнобило и так сильно, что долго он не мог написать ни одной буквы.

На следующий день, утром, когда он пришел за приказаниями к Загорелову, тот спросил его:

— Что это с тобою, Лазарь: ты опять не в духе?

Он отвечал, замкнуто улыбаясь:

— Несчастье у меня случилось, Максим Сергеич.

— Какое?

— Святую святых вчера ночью спалило.

Загорелов улыбнулся.

— Какую это святую святых?

— Так уж это, секрет-с! — Жмуркин пожал плечами.

— Сувенир какой-нибудь от предмета сердца, что ли? — сказал Загорелов, расхохотавшись.

— Да почти что так-с, — отвечал Жмуркин и тоже засмеялся своим похожим на кашель смехом. А уже собираясь уходить, он внезапно сказал Загорелову:

— Я еще вот чем хочу обеспокоить вас, Максим Сергеич.

— Чем?

— А вот если я на этих днях попрошу у вас расчета, то есть окончательного, так уж вы будьте добры меня не задерживать.

— Вот это мило! С какой же это стати ты думаешь от меня уходить? Прожил у меня чуть не всю жизнь и вдруг? Зачем же это? Я тобой доволен, — говорил Загорелов в недоумении.

— И я доволен вами-с, Максим Сергеич! — Жмуркин почтительно изогнулся. — Но только дела такие у меня вышли. Чрезвычайной важности дела-с! Это, впрочем, не наверное-с. То есть, относительно моего ухода. Но если уж я расчет спрошу, будьте любезны не задерживать! Будьте любезны-с!

Выражение его лица было более почтительными, чем всегда.

IX

В этот день за обедом Загорелов смотрел необычайно веселым и оживленным. Дурное расположение духа, впрочем, мало было знакомо ему, но все же на этот раз его веселость казалась бьющей через край; он как бы предвкушал в своем воображении какое-то особенное лакомое блюдо, одно из тех, какие судьба преподносит даже и своим любимцам далеко не каждый день. И это-то обстоятельство и наполняло его весельем. Он со вкусом ел обед, со вкусом запивал его красным вином и весело говорил Перевертьеву: — Я крепко уверен, что пессимистическое нытье большинства современников обусловливается вовсе не тем, что они, видите ли, переросли жизнь и задыхаются в ней, как задыхаются высшие организмы в среде, где великолепно чувствует себя микроб. Совсем нет! Это одно только их утешение. Не переросли они жизнь, а недоросли до нее, и все их нытье выращено на почве несварения желудка и дряблости воли! Негодный фрукт на негодной почве! — Загорелов даже брезгливо фыркнул.

Суркова сказала:

— А Лермонтов? «И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг»… Следовательно, и Лермонтов — ничтожество?

Анна Павловна шепнула Глашеньке, кивая на мужа:

— О чем он? Иль у него живот болит? А у нас как раз грибы сегодня!

— У Лермонтова есть и другое стихотворение — сказал Загорелов, вытирая белоснежной салфеткой золотистые усы. — «И буду тверд душой, как ты, — как ты, мой друг железный!» И потом, гении — не в счет. Они может быть и воистину занесены к нам из других миров. По ошибке творящей силы, закупорившей их более возвышенные души в наши несовершенные с их точки зрения тела. А если это так, так нет ничего мудреного, что они болеют среди нас, как пальма, выращенная в Архангельской губернии. И, конечно же, их страдания возвышены, и я им верю всем сердцем, но все же нельзя не согласиться, что Архангельская-то губерния в этих страданиях совершенно ведь неповинна. И она в праве сказать пальме: «Ты прекрасна, мой друг; я это вижу, и я сама залюбовалась твоею ослепительной красотою. Но ты требуешь от меня того, чего у меня нет, ибо ты не можешь питаться так, как питается клюква. А потому ты умрешь. И твое божественное тело бросят в печь, чтоб согреть озябшие руки бродячего вогула». — Загорелов взял маленький стаканчик вина и залпом выпил его.

— Это жестоко по отношению к гениям — проговорила Суркова, останавливая на Загорелове свои горячие глаза.

— А со стороны гениев, — отвечал тот, — безрассудно требовать у Архангельской губернии африканского солнца! А все-таки я крепко убежден, — говорил он, уже вставая из-за обеда, — что пессимистическое нытье современников есть несварение желудка и дряблость воли. Что за птица наше земное счастье, и где зимуют сии раки — современник знает великолепно, но достать рака он — увы! — не умеет, ибо труслив, ленив и непредприимчив. А может быть, этот вкусный фрукт уже плохо переваривается его желудком. И вот, в силу-то этого являются все эти ахи и охи, недовольное брюзжание и кисляйничество!