Солнечные дни - [17]

— «Ве-ру-ю в-о еди-на-го Бо…» — вдруг отрывисто запел он, ни с того ни с сего, хриповатым баритоном и также вдруг оборвал пение на полуслове. — Хорошо! — добавил он. — Налей-ка еще по рюмочке! Эка ночь-то какая! — воскликнул он. — Братцы-хватцы, достойны ли мы?

Вокруг в самом деле было хорошо. Лунная ночь неподвижно стояла над землею, словно застыв в благоговейном созерцании. Волнистые очертания холмов призрачно вырисовывались в лунном свете. Над лесною опушкой то и дело мигала белесоватая зарница, точно там за лесом кто-то беспокойно взмахивал белым покрывалом. И в этой тишине голоса разговаривающих звучали, как струны, кем-то в задумчивости перебираемые.

— Хорошо, — повторил Флегонт, и, кивая на белое пламя мигнувшей зарницы, он добавил: — Вон ангел Господень над лесом белыми крылами трепехчет. Чистую душу на разговор вызывает. Многое он в эту ночь чистой душе расскажет! «И-иже херу…» — снова внезапно запел он и так же внезапно оборвал пение. — Вижу тебя, светленький, вижу, — вдруг крикнул он мигнувшей зарнице, радостно, — но разговора с тобой недостоин! Ибо аз есмь — пес! Повар Флегонт!

Он стукнул себя в грудь кулаком и притих. Все помолчали.

В речке Студеной что-то забульбукало, точно там что-то просыпали в воду. Отдаленное рычанье мельницы прилетело, как гуденье шмеля.

— Это не ангел, а электричество, — наконец, сказал Жмуркин хмуро.

— По-твоему электричество, а по-моему Бог, — отвечал Флегонт.

— По-твоему все — Бог.

— По-моему все — Бог, — согласился дружелюбно Флегонт. — Все Бог и везде Бог! Бог в небе, Бог в земле, Бог и во мне.

Жмуркин ядовито усмехнулся.

— То-то ты с Богом-то в себе и качаешь рюмку за рюмкой.

— И качаю, — сказал Флегонт. — Это — слабость человеческая, и мне ее Господь-Бог простит. Простит, — повторил он с уверенностью. — Потому, позовет меня Господь-Бог на суд Свой праведный, и я перво-наперво в ноги Ему хлопнусь. «Чувствовал, дескать, красоту Твою, Жизнодавче, чувствовал всегда и везде! И наказание твое праведное, яко награду приемлю, ибо Ты еси истина и кротость!» И буду вопить я, аки бесноватый: «Слава Тебе! Слава Тебе! Слава Тебе!» — Флегонт возбужденно умолк.

— Ловко, Флегонт! — буркнул Безутешный.

— И что же, тебя в рай сейчас же после этого? — спросил Жмуркин безучастно.

Оп сидел в задумчивости, обхватив руками колена, бледный, не приподнимая глаз.

— В рай — не в рай — отозвался Флегонт, — а где-нибудь на паперти примощусь. Это уж верно. Много нас на этой самой паперти соберется, — продолжал он, — грешников, красоту нетленную Жизнодавца ощущавших. И будем мы сидеть ни во тьме ни в свете, ни в тепле ни в холоде. И единожды в год будет он Сам мимо нас туда к воротам царским проходить, яко день солнечный… И эта самая минуточка наградой нам за весь год будет, да такою наградой, какую здесь и во сне не увидишь! Ух, хорошо! — снова вздохнул Флегонт. — Хороша жизнь, хороша и смерть! Все хорошо!

Он замолчал. Вокруг стало тихо. Только зарница тревожно металась над опушкою леса. Из раскрытых окон дома прилетели веселые звуки цыганской песенки.

«Это Суркова», — подумал Жмуркин. Он сидел все в той же позе, словно чем-то придавленный.

— Там поют, — проговорил вслух Безутешный, — не спеть ли и нам что-нибудь?

Не дожидаясь ответа, он громко откашлялся.

— О-т юно-сти мо-о-ея, — вдруг загудел его, похожий на колокол, голос. Он точно порвал тишину, покатившись чугунным ядром.

— Мно-о-зи бо-рют мя страсти, — подхватил Жмуркин высоким фальцетом.

Высокие горловые звуки, казалось, высоко взвились над ними и рассыпались звучною трелью.

— Не-нави-дящии Си-и-она, — присоединился и хриповатый баритон Флегонта.

Три совершенно разнородных голоса встретились, переплелись и зазвучали, как одна струна…

— Ловко! — буркнул Безутешный, окончив пение. — Разве еще что-нибудь спеть? А?

Жмуркин и Флегонт молчали. Кто-то точно весь белый и сияющий на минуту показался над опушкой и вновь поспешно скрылся за темною стеною леса, как за оградой. Лунная ночь молчаливо светилась вокруг.

— Ду-у-ховны-ми о-о-чима о-сле-е-п-лен, — снова уныло загудела бархатная октава Безутешного.

— Да что ты!? — вдруг крикнул Безутешный, обрывая свое пение.

Он тяжело приподнялся, направляясь к Жмуркину.

— Флегонт, тащи воды, живее! — говорил он. — Вон, в бутылку, зачерпни!

— Эка его как вдруг! — повторял Флегонт, поспешно сбегая к тихим водам Студеной. — Словно кто его в грудь ударил. Эко его, сердягу!

Жмуркин бился в истерике.

— Лживая! Лживая! — судорожно вырывалось из его горла.

XI

Утром, когда Загорелов, только что возвратившийся с поля, слезал с щегольских беговых дрожек, к нему подошел Жмуркин. Лицо его казалось несколько осунувшимся, точно после лихорадки, и более бледным, чем всегда, но вместе с тем он смотрел весело и оживленно. Он был особенно тщательно приглажен и тщательно одет.

— А я к вам, Максим Сергеич, — сказал он с почтительным поклоном.

— Что такое? — Загорелов приветливо улыбнулся ему.

— Да вот сообщить вам, что я от вас не уйду. Расчета мне не потребуется.

— Ну, вот и отлично! — воскликнул Загорелов. — Очень рад этому! Так, значит, обстоятельства у тебя изменились?