Солнечная аллея - [29]

— Все должны знать, но так, чтобы никто не проболтался! — кричал он в полном восторге, и никому в голову не приходило спросить, как он намеревается провернуть подобный фокус.

Толстый ловил кайф по-своему: он обобщал свои наблюдения в стихах на мелодию «Little Red Rooster», штраусбергский хиппи аккомпанировал ему тремя аккордами на мандолине XVII века:

Пузыри летят с балкона — Все соседи нас клянут. Сейчас нагрянут фараоны, Нас в крысятник заметут.

Правда, соседи фараонов пока что не вызывали, но «фараоны» хорошо рифмовались с «балконом», а что до «пузырей», то есть бутылок, то они с балкона уже летели, это факт.

Миха все это время слонялся из комнаты в комнату и действовал всем на нервы. Мирьям не пришла. А вдруг она и вовсе не придет? Или все-таки придет? Каждый понимал, каково Михе приходится, и норовил ему налить.

— На-ка вот выпей, помогает.

Или:

— На-ка вот выпей, успокаивает.

Или:

— На-ка вот выпей, и сразу полегчает.

Или:

— На-ка вот выпей, и сразу расслабишься.

Таким манером Миха накачался быстрее всех, кстати, впервые в жизни. И мало-помалу даже перестал волноваться, хотя Мирьям по-прежнему не было.

Потом один из друзей экзистенциалистки устроил на балконе хэппенинг: притащил из кухни сливочный торт, раскрыл его и, расстегнув штаны, публично на него пописал. Волосатик, вне себя от омерзения, прибежал на кухню, прервав своими негодующими тирадами дискуссию о «скупке страны», но экзистенциалистка тотчас его осадила:

— Что ты хочешь, мальчик, это же искусство андерграунда, авангард, подполье, хотя я понимаю, без привычки трудно. В прошлом году он вообще за мной хвостом ходил и все, что я ни скажу, повторял, как попка, слово в слово. Тут волей-неволей начнешь думать, что говорить, а что нет. А вот это и есть настоящее искусство.

И тотчас, само собой, разгорелась дискуссия о том, что такое настоящее искусство. Фрэнки выложил на стол свою ручищу с вытатуированной на ней русалкой:

— Вот вам настоящее искусство. Три года и восемь месяцев, как отдать, на нарах корпел, — просипел он, и в тот же миг с балкона раздался всеобщий вопль отвращения и ужаса. Теолог, бледнее смерти, пришел на кухню и сообщил, что «этот клиент» — так он назвал авангардиста-подпольщика — только что слопал им же самим описанный торт. Тут даже экзистенциалистка, совсем недавно авангардиста защищавшая, передернулась от омерзения, назвав его «свинтусом вонючим», но теперь именно Волосатик неожиданно пылко за него вступился:

— Нет-нет, это как раз искусство и есть! Когда тебя всего наизнанку выворачивает! Это как удар током! Электрошоковое искусство!

Гул голосов, ритмы блюза, звон бутылок и смачный пришлеп карт по барабану создали в квартире необычайно живой звуковой фон, поэтому когда наконец появилась Мирьям, на нее никто толком даже внимания не обратил. Она скромно присела на диван рядом со Шрапнелью, в результате чего, к сожалению, непоправимо пострадала болгарская флейта 1910 года, которую штраусбергский хиппи на всякий случай положил рядом с собой.

— Пиплы, если сейчас еще и четвертая струна лопнет, музыке, считай, кранты, — сообщил он, плотоядно поглядывая на свирель, которая, увы, была уже «при деле»: ее зажал между колен Финка, приспособив в качестве пепельницы. Шрапнель довольно давно обжималась с Очкариком. Сняв с него очки, она сказала:

— Без очков ты мне нравишься гораздо больше.

На что Очкарик со свойственной ему тактичностью радостно воскликнул:

— И ты мне тоже, — хотя Шрапнель отродясь очков не носила.

Мирьям от души развлекалась, без всякого стеснения наблюдая за их ласками. И когда перед ней внезапно появился Миха, ей показалось, что это не Миха, а призрак.

Дело в том, что Миха, узнав о приходе Мирьям, в панике метнулся на кухню. По пути, однако, он зацепился за дверную ручку и разорвал рукав рубашки. На кухне он решил, что лучше отодрать рукав целиком, до плеча, во время исполнения коего намерения, однако, исхитрился спереди заляпать себе брюки свекольным салатом. Поскольку же госпожа Куппиш годами внушала ему, что свекольные пятна вообще не выводятся, Миха немедленно и не жалея воды принялся смывать их тряпкой. В результате чего пятно у него на штанах свекольный цвет утратило, зато приобрело очень внушительные очертания. И как раз в этот миг из комнаты до него донеслись томные аккорды «Je t'aime».

Впервые за весь вечер зайдя в гостиную и узрев разгром, которому подверглось отцовское собрание старинных, от XVII столетия, музыкальных инструментов, Марио потребовал объяснений от Волосатика — тот как раз наладился в наспех сколоченном блюз-бэнде играть на редком, XIX века, бандонионе. Волосатик извинился: они потому только начали играть сами, что в магнитофоне батарейки сели.

— Вот! — продемонстрировал он, нажимая на клавишу воспроизведения. И тем самым подал Михе условный сигнал: «Je t'aime».

Батарейки в магнитофоне и вправду сели, в связи с чем завывал он нещадно. С подобным подвыванием всякая музыка звучит ужасно, но «Je t'aime»

5-1952 с ее надрывным, за душу берущим электроорганом звучит просто непереносимо. Однако Марио именно сейчас, себе в утешение, захотелось прослушать песню до конца — ведь именно под эту музыку его когда-то так ласково раздевала экзистенциалистка.