Солнцеворот - [16]

Надежда — младшая сестра уверенности. Уверенность более рациональна, более смелая, способная стоять на своих ногах мать-одиночка, у которой трое детей, а муж козел скрывается от алиментов, и ждать чуда не откуда: ни кто не поможет, все сама, на своем горбу. Уверенность отметает любую романтику, но оставляет точный расчет сил, материалов, ресурсов, резервов, сметает все мечты, стирает с неба радугу.

А радуга — символ надежды, цветок ее — подснежник, запах — запах цветущей сакуры. След ее настолько хрупок и невесом, что ты боишься наступить на него. Но так жестоко разочарование от несбывшейся надежды. Так горек вкус неудачи, что иногда хочется кричать во все горло: «Люди! Ради Бога, не верьте надежде! Она вас обманет, предаст и выбросит на обочину, в чем мать родила».

А люди все верят и верят ей. Что делать? Человек так устроен — ему обязательно надо на что-то надеяться, иначе теряется смысл жизни, иначе растворяется, подобно утреннему туману, цель бытия, иначе исчезает само желание жить, обустраиваться, рожать детей.

Слово «надежда» не зря созвучно со словом «одежда». Человек надевает на себя надежду, как латы, как броню, как дорогое одеяние. Хотя, чаще всего, эти наряды в конечном итоге оказываются платьем голого короля. Но в человеке, даже после того, как он понял, что он все-таки гол, как сокол, не теряется ощущение незащищенности, раздетости. Ему все так же кажется, что впереди мерцает свет удачи, и необходимо сделать только один шаг, всего лишь один шаг, маленький шажок вперед и все будет как надо.

Но! Если пропадет надежда, люди вымрут, словно динозавры, и на земле останутся лишь машины, строения и животные, среди которых будут встречаться жалкие подобия человекообразных существ. Единственной целью этих существ будет утоление низменных потребностей: голод, холод, секс ради секса. Никто не будет стремиться созидать, никому не придет в голову творить прекрасное для других, никогда не загорится свет в окне для усталого путника, никто никому не протянет руку.

Самарин перевел дух и заговорил снова:

— Понимаешь, к чему я все это говорил? Нельзя терять надежду, ни при каких обстоятельствах. Если мы ее потеряем или оттолкнем от себя, мы перестанем быть людьми.

— Скорее всего, понимаю, — равнодушно ответил Романов. — Хоть ты и зашел из такого далека.

— Ну а раз понимаешь, тогда давай, Виктор, все-таки надеяться на что-то светлое там впереди.

Он взглянул на часы, сверкнув на мгновение встроенной подсветкой, встал, опираясь о стену, и пошел к завалу. В свете лежащего на земле фонаря мелькнули его уже порядком изношенные берцы.

Старлей смотрел ему вслед, затаив дыхание, как будто боялся спугнуть удачу, которую Самарин должен был пригласить на званый ужин. Он потряс головой, прогоняя напрасные мысли. Да, действительно, надежда глупое чувство, способное увлечь своей наивностью, заставить верить во что-то эфемерное, сулить несбыточное.

Евгений выпрямился, выходя из заваленного прохода. Во мраке пещеры сверкала его белозубая улыбка.

— Ну, вот, — сказал он. — Там полная тишина. Видимо копать перестали, решив, что нас завалило по полной программе, и возиться из-за нас не имеет смысла. Предлагаю подождать до вечера и продолжить наши археологические раскопки. Согласен?

Ответить старлей не успел. Раздался настолько мощный взрыв, что ему показалось, будто лопнули барабанные перепонки. Сверху полетели обломки камня, посыпались песок и пыль. Самого Романова швырнуло на стену с такой силой, что захрустели ребра и в глазах заплясали яркие звездочки. В башке загудело так, словно он залез внутрь набатного колокола и раскачивается на языке во время подачи тревожного сигнала. Он не потерял сознания, но был сильно дезориентирован на некоторое время.

Когда Виктор пришел в себя, он почувствовал соленый привкус крови во рту, видимо, он прокусил губу. Правое плечо и правую сторону груди саднило дикой болью при каждом вдохе или движении. Фонарик горел тускло — его присыпало мелкими камешками и пылью, но он все же не погас. Романов, кряхтя, дотянулся до него, вытащил из пыли, протер кое-как стекло и осветил лежащего на земле в куче скальных обломков Самарина.

— Женька, — дрогнувшим голосом проговорил старший лейтенант, едва сам различая собственные слова из-за канонады в голове. — Женька, ты чего? Ты это прекрати. Слышишь, солдат?

Он попробовал встать на подгибающихся ногах, упал и тут же вскрикнул от страшной боли в плече. Рука не слушалась. Откуда-то выползла липкая, пугающая мысль: «Перелом!».

— Да, и хер с ним, с плечом! — рявкнул он сам на себя и пополз на трех конечностях к бойцу, стиснув зубы до скрипа, задавливая в себе чувство боли. Правая рука висела как плеть. Надо бы наложить шину, но некогда.

Он, напрягшись, держа фонарик зубами, скинул левой рукой базальтовый валун, лежавший на затылке Самарина. Голова Евгения вся была залита вязкой смесью крови и песка. Романов стал лихорадочно стаскивать обломки базальта один за другим, освобождая тело бойца из каменного плена. Наконец, когда последний крупный камень был сброшен, старлей с трудом перевернул рядового на спину.