Солнце встает из-за Лувра - [31]

– Вы правы. Поговорим о другом.

Я взглянул на свои часы:

– Уже поздно.

– Полчаса больше, полчаса меньше. Возьмите мою машину. А пока допейте ваш стакан.

Я его выпил, и она налила опять.

Затем, воспользовавшись тем, что уже встала, Женевьева поставила на проигрыватель долгоиграющую пластинку. Томный танцевальный мотив, неопределенный, как алиби, поплыл по комнате.

Со своим стаканом в руке она примостилась на софе, одной ногой отбивая такт:

– Как это получилось, что такой человек, как вы, не умеет танцевать?– сказала она.– Для меня это невероятно.

Я взял и выпил мой стакан:

– Учатся танцевать в шестнадцать-семнадцать лет. В этом возрасте у меня были другие заботы.

Она сняла свою левую туфлю и стала гладить ступню, потом лодыжку:

– То есть?

– Скажем, я воровал с уличных витрин, чтобы было чем набить живот.

– Боже! Нестор Бюрма, защитник закона,– базарный воришка!

Она откинулась назад и засмеялась гортанным смехом.

– Я не защитник закона,– сказал я.– Законы, как правило,– дерьмо. Я просто пробиваюсь в этой жизни.

Она поднялась и приблизилась ко мне, прихрамывая, оставив одну туфельку валяться на полу:

– Вы стали желчным. Выпейте. Это вас смягчит.

Наши пальцы соприкоснулись, когда я взял из ее рук протянутый мне стакан. Музыка продолжала литься по комнате.

– А сейчас я буду учить вас танцевать,– воскликнула она радостно, как маленькая девочка, одевая опять свою туфельку на высоком каблуке.– Нельзя пренебрегать такой прекрасной мелодией.

– Оденьте сапоги,– посоветовал я,– а то раздавлю вам пальцы на ногах.

– Я иду на риск.

Она обхватила меня, и мы сделали несколько неуверенных шагов. У меня кружилась голова. Ее духи в добавление к тому всему, что я выпил, опьяняли меня. Своей грудью я чувствовал сильное и беспорядочное биение ее сердца. Я остановил ее, сжал за голые плечи так, что чуть не задушил.

– Месье Бюрма,– прошептала она с укоризной.

– Оставь «месье»,– сказал я хриплым голосом.

– Оставьте лучше женщину. Вы мне делаете больно!

Я не ответил. Я буквально слился с ней, впившись губами в ее рот, пахнущий малиной. Она не ответила на мой поцелуй. Я почувствовал, как она цепенеет как бы от отвращения.

Я отпустил ее.

– Извините меня,– сказал я.– Это ваша вина.

Пошатываясь, она подошла к кушетке и упала на нее, рыдая в согнутые руки. Я молча смотрел на нее какое-то время, затем схватил и надел свой плащ, взял шляпу.

– Спокойной ночи,– сказал я.– Спокойной ночи… Женевьева.

Она подняла свое лицо, залитое слезами, вытерла нос платком, взятым, не знаю откуда, посмотрела боязливым взглядом.

Догнала меня уже у двери. На сей раз она заключила меня в свои душистые объятия, и если раньше не отвечала на мои поцелуи, то сейчас подарила мне один, который стоил многих. А музыка все продолжала плыть, нежная, многозначительная, зовущая. Мне казалось, что я прижимаю к себе всех манекенщиц Парижа.

* * *

Я проснулся с легкой болью в корнях волос. Я лежал в постели, которая показалась мне чужой. Свою постель я знаю, у нее бугры там и сям. А у этой не было ни одного. В щель между неплотно задернутыми шторами проникал бледный день, слабо освещая полную ароматов комнату, которая не была моей. Я почувствовал теплое тело, вытянувшееся рядом со мной. Повернулся к нему… Женевьева… Она нежно прошептала что-то, немного поворочалась, продолжая спать. Ну, все! Свершилось! Они выиграли – Фару, Шассар – все эти пророки! Фару! Он все же ошибся в одном пункте, Флоримон. Тридцать лет, сказал он. Может быть. Но есть года, которые считаются за два, а то и больше. Она оставалась красивой, но без помощи косметики и не слишком яркого освещения лицо ее… становилось ее настоящим лицом. И грудь потеряла былую гордость. Я себя выругал. Что за критиканство в подобных обстоятельствах? Ах, да! Месье Нестор Бюрма, детектив. Будешь большим мерзавцем, продолжая в том же духе. Я выбрался из постели, натянул брюки и перешел в маленький салон. Зажег свет, и зеркало выдало мне мое отображение. Месье Нестор Бюрма, детектив. Ох! Без шума, со знанием дела, я начал шарить везде понемногу. Салон, боковая комната, ванная, шкаф, одежда – я просмотрел все. Я толком сам не знал, чего ищу, кстати, так ничего и не нашел, но я делал свою работу, работу сукиного сына. Если это могло служить мне утешением, я был не одинок. По некоторым крошечным деталям, заметным только натренированному глазу, я понял, что ищейки уже прошлись здесь в прошедшие дни. Возможно, легавые. А возможно, и другие типы. Я уже вернулся в салон, когда услышал, что Женевьева меня зовет. Я приблизился к ней:

– Может быть, мадемуазель желает, чтобы я раздвинул шторы и приблизил сад Тюильри для нее?– спросил я.

– Боже мой!– заворковала она.– Детектив, а столько поэзии! Нет, мой дорогой, ни в коем случае, не трогай шторы. Я ужасна при пробуждении.

Было непохоже, что она говорит это из жеманства. Видимо, это беспокоило ее всерьез.

Я прошел в салон, раздвинул шторы, открыл окна и рискнул выйти на балкон. Воздух был ледяной. Желтоватый туман стлался над Парижем. Но он скоро рассеется. Солнце всходило из-за Лувра.

Глава одиннадцатая ПТИЦЫ

В десять часов я толкнул дверь в свою контору. Элен, сидя за пишущей машинкой, проглядывала газеты. Она потянула носом: