Солнце в рукаве - [7]

Прошло два месяца, и Марианна уже азартно прокалывала презервативы нового любовника. И подсыпала ему в коньяк труху из состриженных ногтей, приготовленную по рецепту из трехтомника «Приворотные заговоры мира».

Иногда Надя думала: а хорошо, наверное, быть такой инфантильной, как Марианна. Она идет по жизни легко, не сомневаясь, по-детски требуя. Истово радуется сбывшимся желаниям и быстро забывает о неудачах.

Однако первой, кому позвонила Надя, узнав о беременности, была именно Марианна.

– Ничего страшного. – Она сказала именно то, что Надя желала услышать, именно теми словами. – Я о тебе позабочусь. Знаю отличную клинику и отличного врача, будешь как новенькая.

– Значит, ты думаешь…

– А как иначе? – перебила Марианна. – Или ты хотела его оставить?

Слово «его» она произнесла с презрительным недоумением, словно речь шла о кариозном зубе.

– Не знаю… С одной стороны, я не готова. А Данила – тем более. С другой – мне уже тридцать четыре. А он… Я сомневаюсь, что он когда-нибудь повзрослеет.

К Надиному мужу Даниле менее всего подходило определение «муж». Муж – это нечто из области уютно пропахшего борщами мещанства. Творожный пудинг на завтрак, рубашки благоухают разогретым утюгом и лимонным отбеливателем, дети румяны и не ковыряются в носу, а на устремленной к свежепобеленному потолку елочной верхушке – хрустальная звезда.

Отутюженные рубашки, ха.

Данила, не будучи истинным бунтарем или бэдбоем, любил выглядеть так, что люди при его появлении… ну не то чтобы шарахались, но все-таки на всякий случай отводили взгляд. А то мало ли что.

Бритый череп – только по центру выкрашенная Надиной краской «Огненный махаон» дорожка, словно официальная граница между мозговыми полушариями. В брови – шпажка, в ноздре – кольцо, в языке поблескивает фальшивый бриллиант. Все руки – от кистей до предплечий – в татуировках. Нечто брутально-китайское – драконы, мечи, боевые монахи. Темные глаза мутновато смотрят на мир из под буйно разросшихся бровей. Неизменная кожаная куртка-косуха, дешевые толстовки с изображением солистов «Manovar» и «KISS», утюгоподобные ботинки на толстой рифленой подошве.

Они познакомились пять лет назад, на Воробьевых. Непромытый панк на раздолбанном байке и девушка в белом сарафане и алых туфлях.

Конечно, была страсть.

Собственно, страсть не просто «была», она стала первым кирпичиком их отношений, а впоследствии – единственным связующим звеном. Что-то изменилось в ней, Наде, в ту ночь, когда она переступила порог его захламленной квартиры.

Произошло это часа через полтора после того, как Данила сфокусировал свой нарочито мутноватый взгляд на ее лице.

Надя была не из тех отчаянных девиц, что вооружаются сомнительными феминистскими лозунгами (почерпнутыми главным образом из сериала «Секс в большом городе» да на женских сетевых форумах), встречают каждое воскресное утро в постели нового мужчины, с которым познакомились в баре накануне вечером, и воспринимают случайный секс чем-то вроде эквивалента походу в спортзал – и то, и другое полезно для здоровья.

Первый ее мужчина был случайностью. Бархатные крымские ночи, помноженные на домашнее крепленое вино, в итоге дали ураганный ветер в голове, – ветер этот подхватил Надю, как смятый бумажный стаканчик, весело закружил и уверенно понес в сторону какого-то сильно загоревшего отдыхающего, которого спустя несколько месяцев она и вспомнить не могла. Это был Надин протест миру, в который ее искусственно поселила бабушка. Миру, где девушки ходили, потупив взор и распрямив спину, крахмалили воротнички строгих блуз, говорили тихо и строго.

Сначала было ощущение шалости – у нее от волнения дрожали руки и пылали щеки. Он тыкался в ее шею носом, почему-то влажным. Как большой дружелюбный щенок. Надя еле сдерживалась, чтобы не расхохотаться. Потом они поделили остаток ночи поровну. Ему – безмятежный сон, в который он упал как в глубокий черный омут. Ей – серовато-рассветная пустота. Надя сидела на подоконнике в чужом номере старенького пансионата, смотрела на очертания спящего чужого мужчины, и ей было не то чтобы горько, но как-то не по себе. В половине шестого утра она отыскала под кроватью босоножки и тихо ушла, и больше никогда того мужчину не видела. Собственно, секс ей и не запомнился – осталось ощущение чего-то смутно-сладкого и неприятно липкого.

Потом был жених – тихий мальчик с нервно гуляющим кадыком и пробивающимися рыжеватыми усиками, неуверенными, нежными, как щеточка для пудры. Домашний, серьезный, младше Нади на год.

Одобренный бабушкой.

Однажды (к тому моменту у них было восемь свиданий – консерватория, кафе-мороженое, прогулка в парке, три театральных премьеры, балет в Большом, выставка современной живописи) Надя осталась у него ночевать.

Он угощал портвейном и почему-то паровыми котлетами, Надя же нервно ерзала на стуле. Ей кусок в горло не лез. Она знала, что должно произойти, и ждала этого. Не то чтобы желала, да и разве могли его усики и котлеты разжечь животную страсть. Скорее, было любопытно повторить то, крымское, почти забытое.

Надя делала вид, что пьет портвейн, а сама посматривала на часы и нервно болтала ногой под столом.