Солнце над школой - [7]

Но отказываться было невозможно — это называлось бы уже трусостью. Я начал отставать от Чесныка, мечтая, что нам кто-нибудь встретится и помешает игре. Но нам никто не встретился.

Глава 5. Рядом со школой

Первым крутнул Чеснык, на двадцать копеек. Он размахнулся и швырнул вверх бронзовый маленький пятачок, который шариком взлетел выше манежа, потом звякнул на камнях и лег «решкой» вверх. Чеснык молча отсчитал мне сорок копеек — мою ставку и свой проигрыш. Потом он дал еще двадцать — свою ставку. Я крутнул этой же самой двадцатикопеечной монетой — мне было все равно, чем крутить. Выиграл. Сашка дал вторую ставку — сорок копеек. Я уже подумал, что можно обойтись и без счастливого пятака, и тут же проиграл.

Но потом мне повезло, и я выиграл четыре раза подряд.

Сашка рассердился:

— Это нечестно! Я кручу медяшкой, а ты серебряшкой. Да еще моей.

— А у меня нет медяшки, — сказал я и покраснел: так мне было жалко моего счастливого пятака.

Сашка спросил:

— А где же твой?

— Наверное, потерял…

— Это вчера? Да? На море? — допытывался Сашка.

Я признался, а делать этого было нельзя. Чеснык понял: замечательного пятака у меня нет и, значит, ему нечего бояться.

— Ну ладно… — решил он. — Раз так, тогда крути серебряшкой, но и я сменю.

В пятый раз серебряшка подвела. Я отдал Сашке его ставку, свой штраф и дал ему крутнуть сразу на рубль.

Тут он и пустил в ход новую биту. Она взлетела вверх, опустилась, звякнула о камни и, подпрыгнув, легла на землю. Я взглянул и обмер. Это был тоже старинный пятак — большой, медный. Я ничего не сказал и только покосился на Сашу, и тот понял меня. Он поднял пятак и показал его мне:

— На, смотри. Может, скажешь, это твой?

Он был похож на мой, счастливый. Такой же толстый, тяжелый. Но мой пятак оттого, что я долго играл им, имел рубчики с обеих сторон. Этот же только с одной — со стороны решки. А с другой рубчик был тщательно спилен и в средине протерт — это, чтобы решка была тяжелее. Значит, это был Сашкин пятак. И я дал крутить Чесныку сразу на два рубля.

Чего теперь вспоминать… Вначале я проиграл свои сбереженные деньги, потом те, что были выданы матерью на завтрак, потом те, что я отложил на покупку семян для щегла. Потом… потом проиграл все деньги, что остались от базара. Мне стало страшно: вечером мать обязательно попросит сдачу. А денег у меня нет.

Сашка насмешливо прищурил глаза и притворно вздохнул:

— Что ж… бери у меня пятерку. Может, отыграешься.

Мне ничего не оставалось делать. Я должен был отыграться, иначе дома будет скандал. И я взял пять рублей. Я смотрел, как взлетает Сашкин пятак, как он блестит на солнце своим спиленным краем, бросался к месту его падения, даже пытался «жилить», но ничего не помогало. Проклятый пятак обязательно показывал орла.

Я занял еще десятку. Потом еще… И, когда попросил в третий раз, Сашка задумчиво ответил:

— Понимаешь, Олег, мне не жалко для товарища… Тем более тебе нужно отыграться… Но ведь мы опоздаем на уроки.

Я был как сумасшедший и стал упрашивать его крутнуть еще хоть два раза, и он по-компанейски согласился. Потом… Ну, что уж там… Я совершенно проигрался и остался должен Сашке сорок пять рублей.

В школу мы пришли во время второго урока. Чеснык правильно решил, что нужно дожидаться переменки и сразу пойти на третий, потому что я был как больной. Меня трясло не меньше, чем на море после купания.

— Пошли в уборную, — сказал Саша, — а то здесь нас еще поймают.

Мне было совершенно безразлично, куда идти — хоть на Северный полюс, хоть в Африку. И мы пришли в уборную.

Чеснык снял фуражку, достал из нее сигарету, спичку, кусочек серки и закурил. Щуплый, узкоплечий, конопатый, он насмешливо посматривал на меня и молчал. Я замечал эти взгляды, но старался думать о другом: все-таки Чеснык сделал по-товарищески. Он ради меня опоздал на урок. Он давал мне отыграться даже серебряшкой. Я ни в чем не мог упрекнуть его.

Чеснык подтолкнул меня и сунул в руку сигарету:

— На, затянись. Это помогает.

Я никогда еще не курил, но в тот момент Саша был для меня все равно что учитель или гипнотизер. Я верил ему, слушался его и, взяв сигарету, вдохнул в себя горьковатый теплый дым. В следующую секунду вся уборная пошла ходуном. Что-то внутри схватило, сжало так, что даже сердце, кажется, остановилось, и вдруг меня стало как бы выворачивать наизнанку. Я так кашлял, так мне было больно, что хоть криком кричи. Испуганный Сашка тряс меня за плечи и орал на ухо:

— Ты еще раз затянись! Оно перебьет. Это бывает…

И я, дурак, затянулся.

Мне стало совсем худо. Сашка, как настоящий товарищ, метался по уборной, потом потащил меня к крану, но я просто не мог идти — так ослабел. В этот момент началась переменка, и в уборную влетели ребята. Я стоял, прислонившись к стене, — вероятно, зеленый и жалкий. Меня все еще трясло и передергивало от кашля. Подбежали и Рудик с Женей. Они молча уставились на меня. Рудка подскочил к Чесныку и, приподнявшись на носки, крикнул:

— Что с ним? Говори!

Испуганный Чеснык попятился, потом вдруг приподнял худые плечи.

— Вот, — презрительно кивнул он на меня, — курить задумал…

Рудик переглянулся с Женькой, плюнул в сторону и, уничтожающе глядя на меня, процедил сквозь зубы: