Солнце над школой - [18]

— Но у меня нет денег, — повторил я, сжимая в кармане вырученные за клетки три пятерки.

Незнакомые ребята переглянулись и все с тем же недобрым спокойствием посмотрели на Чесныка. Он поймал их взгляд, съежился, присел и испуганно взглянул на меня. На его худеньком лице выступил пот. Я ничего не понимал и смотрел на Сашку во все глаза. А он вдруг зажмурился, размахнулся и смазал меня по скуле. Этого я, конечно, не ожидал, пошатнулся и крикнул:

— А-а! Так вас трое!

— На тебя и одного хватит, — засмеялся парень с челочкой и схватил меня за ту руку, которая сжимала деньги.

Я пытался вырваться, но ведь их трое: забрали пятнадцать рублей и пошли, но не в школу, а в переулок. Широкоплечий с челочкой шел в средине. Он небрежно отдал рябому пятерку и сказал:

— Тебе хватит, Гринь.

— А мне? — робко спросил Саша.

— Подождешь, — ответил широкоплечий.

Они еще о чем-то говорили, но я уже не слышал. Я просто злился, клялся отомстить, но сам понимал, что это невозможно. Лицо горело, особенно левая скула. Я потирал щеки и медленно шел к школе. Меня окликнули, и широкоплечий предупредил:

— Смотри, парень, плати без задержек! А то еще не так схлопочешь.

Что я мог сделать — ведь их трое! Скрипнул зубами от злости и пошел своей дорогой.

В классе все смотрели на меня, как на чужака. Ну и я старался ни на кого не обращать внимания. Да и стыдно было взглянуть на ребят — щеки все еще горели. И вдруг ко мне подошел Женя и спросил, почему я не был в школе в субботу.

— Не был, и все! Тебе какое дело?

— Нет, ты скажи! — упрямо наклонив голову, пристал Марков, и это спокойное упрямство показалось мне еще неприятней, чем насмешливая снисходительность широкоплечего парня.

— Болел… — едва сдерживаясь, буркнул я.

— Тогда давай справку.

— У меня отца нет, а мать не доктор, — сказал я. — Справок мне писать некому.

Женька побледнел, сжал кулаки и, напирая на меня грудью, крикнул:

— Нет, ты принесешь справку! Иначе мы тебя разберем еще не так. Нам надоели твои художества!

Стало почему-то смешно — неужели и этот полезет в драку? Но ведь он — один. И в этом случае я, конечно, не смолчу. Поэтому я спросил у него почти весело:

— А чего ты пристал, интересно? Ты-то кто такой?

— Я — кто? Я — староста! Вот я и требую.

Когда же это он заделался старостой? Как с уроков смываться, так он смывается, а тут — староста…

Вокруг нас уже собрались ребята и подтвердили, что Марков действительно выбран старостой: в субботу было классное собрание. Уже потом, на переменке, ко мне подошла Луна и рассказала, что на собрании меня ругали и требовали, чтобы меня призвали к порядку. Больше всех кричали Марков и Чеснык.

— А я, дура, — сказала Луна и покраснела, — возьми и крикни: ну раз Марков такой умный, пусть он и будет старостой. А ребята взяли и согласились.

В общем, все это было мне безразлично. Но все-таки неприятно… Подумать только, до чего довели — с одной девчонкой и поговорить могу! И то с такой, которая сама себя называет дурой.

Глава 12. Товарищи все-таки есть

Как ни прикидывай, а получалось, что, прежде чем двинуться в путь, нужно рассчитаться с прошлыми грехами. Будет нехорошо, если я оставлю после себя плохую память. Прежде всего вернул Чесныку шесть рублей, те, что мать дала на завтраки. Он взял и даже глазом не моргнул: сидит рядом на парте так, словно меня и не существует. Ну раз он так, значит, и я так же. Все равно в классе ко мне никто не подходит и я ни к кому. Только Луна угощает пирожками, и я покорно ем…

На дворе опять сыро и холодно, а в школе еще не топят. На переменке ребята начали играть в «конницу». Разделились на пары, и один другому сел на шею, а потом устроили «рубку лозы» — стали толкаться так, чтобы сбить противника. Сначала «рубили лозу» своим классом, а потом пошли в атаку на шестой «Б». Конечно, у меня пары не было, и мы стояли с Луной и смотрели. Вот из-за чего плохо дружить с девчонками — с ними никогда как следует не поиграешь. Не сядешь ведь, например, на Луну верхом?

В самый разгар «рубки лозы» в коридор пришла Елена Ивановна и сразу же разогнала «конников». На уроке она начала ругать весь класс, а потом вдруг говорит:

— Вот вы на собрании жаловались на Громова. А ведь только он не хулиганил сегодня.

И зачем она сказала это! Ведь никто же не хулиганил. Просто играли. И потом, не очень-то приятно, когда ты или хуже, или лучше всех, а тут даже не разберешь — хорошо я поступил или плохо. Пока я думал и краснел, Чеснык крикнул:

— Так это его в милиции научили!

Все захохотали, и тут я не выдержал. Такое зло взяло и на Елену Ивановну и на Чесныка, что я встал и сказал:

— Знаешь что, Петренко, за такие слова ты хоть сейчас, хоть после уроков можешь получить по скуле. Понял? Даже если ты опять с двумя придешь!

Тут Елена Ивановна быстро взглянула на Рудика и Женьку, а потом на Чесныка.

А я добавил:

— И вообще, Елена Ивановна, пересадите меня. Не хочу я с этим типом сидеть, и он сам знает почему.

Елена Ивановна поправила пышные седеющие волосы, выпрямилась и очень многозначительно сказала:

— Хорошо… Мне начинает казаться, что здесь дело гораздо сложнее, чем думают многие.

Она прошлась по классу, словно изучая притихших, молчаливых учеников. Ребята смотрели на нее и на меня во все глаза. Но мы оба молчали, точно ожидая чего-то необыкновенного. Елена Ивановна подошла к нашей парте, положила мне руку на плечо и, заглядывая в глаза, спросила: