Солнце над школой - [16]

Дядя Миша вздохнул, отвернулся и долго задумчиво смотрел в море. А уже потом положил мне свою разрисованную руку на плечо и спросил:

— Выходит, сирота?

— Нет, зачем же… У меня мать есть.

Мы опять замолкли.

На пирсе грохотали краны, с шипом катились груженые электровозы и автопогрузчики. Рабочие протяжно покрикивали: «Вира!», «Майна!» Море лениво плескалось о борт «Антона Чехова». Оно было особенно чистое, широкое и будто выпуклое. И пахло свежо и крепко.

Эта чистая даль, этот могучий запах и уже прохладное, но все еще яркое солнце — все-все почему-то мешало говорить. Хотелось думать о чем-нибудь большом, сильном, о таком, от чего в обычное время захватывает дух.

— Замуж она не вышла, мать-то?

— А зачем? — спокойно и даже грустно спросил я.

— То есть как — зачем? — удивился и даже растерялся дядя Миша. — Чтобы у тебя, значит, отец был. Батька.

У меня почему-то сжалось сердце, и я чуть отодвинулся от моряка, но он удержал меня своей сильной, тяжелой рукой и тихо спросил:

— А он у тебя кто ж был, отец-то?

— Старший техник-лейтенант.

— Работяга, значит, вроде нас.

— Нет, зачем же… — как можно вежливей сказал я, стараясь освободиться от его руки. — Он был офицер.

— Чудак ты, брат, как я на тебя посмотрю, — невесело усмехнулся дядя Миша. — А офицер, а тем более техник или инженер, — это, по-твоему, не работяга? Вот погоди, вырастешь — тогда узнаешь, что нигде так много и так хорошо не работают, как в армии. — Он опять вздохнул: — Я вот тоже техником-лейтенантом был. На торпедных катерах ходил. — И уже грустно и сердито закончил: — А теперь вот на этой посудине болтаюсь!

Он отвернулся и опять стал смотреть в море. Солнце прочертило на нем ослепительную дорожку. Она убегала далеко-далеко — наверное, к самому Керченскому проливу и еще дальше: к Босфору и Суэцу… Мимо проплывут зеленые берега неизвестных стран, встречные корабли, возвращающиеся в родные места, острова и рифы. А дорожка поведет все дальше и дальше, в океанские просторы, к самому Владивостоку.

По этой блещущей солнечными бликами дорожке уйдут другие пароходы. И уйдут без меня…

— Вы говорите, что мне на кухне делать будет нечего. А вот Горький, когда был такой, как я, или, может, чуть старше, плавал посудником. Вот и я сплавал бы… Мне бы только добраться…

Дядя Миша вдруг сжал меня своей огромной ручищей так, что у меня в плече что-то хрустнуло, притянул к себе и сказал:

— Чудак ты, брат! То в царское время было. И потом, не всякий мальчишка может быть Горьким.

— А я и не собираюсь быть обязательно Горьким, — поморщился я.

Он удивленно покосился на меня, снял свою ручищу с плеча и сказал:

— Ну вот что… Дело у тебя, вижу, серьезное. Пойдем-ка мы его и обсудим серьезно. Ты пиво пьешь?

— Нет… — ответил я смущенно. Мне почему-то показалось, что это мой большой недостаток.

— Ну и правильно делаешь. Горькое оно, а толку большого в нем нет. Так что и не привыкай. Из-за него иной раз много неприятностей бывает. Да…

Он говорил, а сам, слегка раскачиваясь, шагал к буфету.

Мы сели за столик, и дядя Миша заказал официантке бутылку ситро, пива и водки.

«Придется платить, — с горечью подумал я. — От клеточных денег отрывать не хочется, а придется…»

Дядя Миша налил мне в стакан ситро, а сам выпил водку и запил ее пивом.

— Пей.

Я выпил ситро. Он налил мне еще стакан.

— А теперь рассказывай, как мужчина мужчине: соврал ты или не соврал, что из-за своего проигрыша решил ехать к отцу на могилу?

В десятый раз я убедился, что, когда со взрослыми говоришь серьезно, они не верят или смеются. А когда начинаешь выдумывать такое, что им нравится, они верят. Теперь мне уже не хотелось говорить моряку всю правду, и я стал что-то мямлить. Дядя Миша рассердился, легонько стукнул ладонью о стол и сказал:

— Ты не крути! Ведь я все вижу! — И добавил мягче: — Рассказывай, рассказывай. В жизни всякое бывает.

Он смотрел на меня своими острыми, пронзительными глазами так пристально, что я, чтобы отделаться от него, нехотя повторил свой рассказ. Но дядя Миша стал выпытывать подробности, а потом в сердцах заметил:

— Паразит этот твой Чеснык — вот что! Разве ж это по-честному — подпиленным пятаком крутить? Это, брат, никуда не годится.

Он сказал это так искренне и прямо, что я совсем разоткровенничался. Дядя Миша слушал, вертел пустую кружку из-под пива и вздыхал. Когда я рассказал о том, как мать решила, что мне нужен отец, а я заплакал, моряк резко потер руками лицо и, скрипнув зубами, крикнул официантке:

— Принесите-ка еще сто граммов и пива!

Я настороженно замолк. Дядя Миша даже не заметил этого. Он смотрел в море, и его загорелое, мужественное лицо стало таким, словно он неожиданно заболел.

Мы долго молчали, и он наконец задумчиво сказал:

— Матери твоей, должно быть, трудно.

— А чего ей трудно? — удивился я. — Ведь я же ей всегда помогаю.

— Да уж… помощник…

Подошла официантка и, поставив пиво и водку на стол, подозрительно покосилась на меня. Она, наверное, решила, что я тоже буду пить водку. Я смутился, взглянул на дядю Мишу.

Он удивительно изменился. Такие красивые, острые глаза вдруг помутнели и показались мне блеклыми жестянками. Загорелое открытое лицо покрылось багровыми пятнами, а нос налился кровью и навис над противно слюнявыми губами.