Солнце для мертвых глаз - [106]

Дождь лил стеной. Он побежал к «Эдселу». Без трех минут три Тедди был на месте, где они договорились встретиться. Дождь поутих и теперь мерно стучал по крыше машины. Он принялся разрабатывать новый план установки мостового камня в проем люка. Сначала нужно прибить сетку, она будет выполнять функцию своего рода обвязки или подвесной опоры…

Франсин часто немного опаздывала. Он не мог понять, как можно опаздывать даже на минуту, но мирился с этим, когда дело касалось Франсин. Однако сегодня она опаздывает не на минуту и даже не на пять. Тедди сидит здесь уже целых девять минут. Зачем назначать встречу на три, если собираешься прийти в три пятнадцать? Из-за дождя улицы опустели. Все вокруг наполнилось унылостью дождливого воскресенья, от такой погоды кто угодно мог впасть в депрессию при взгляде на эти большие, соединенные боковыми стенами дома тридцатых годов с темными, без проблеска света окнами, на обвисшие от воды деревья, на серое небо, на вееры брызг, которые поднимали машины, проносясь по лужам.

Четверть часа спустя Тедди уже начал беситься. Он, такой пунктуальный, всегда приходивший точно в назначенное время или даже раньше, мучился вынужденным ожиданием сильнее, чем большинство людей. Без двадцати четыре Тедди проехал мимо ее дома и завернул за угол. Франсин нигде видно не было, не было вообще никаких признаков жизни, только дождь и черные блестящие лужи повсюду. Он припарковал машину на противоположной стороне улицы.

Она обещала, ручалась, дала слово, что придет, и не пришла. Тедди знал почему, и его наполняли горечь и стыд. Что бы Франсин ни говорила – и все эти ласковые слова, призванные утешить, всплыли в его памяти, – она презирает его. Презирает за его происхождение, за говор, за дом и, что самое главное, за его мужскую несостоятельность.

Сидя в машине, он еле слышно проклинал ее, она сука, корова, тупой сноб, лгунья, обманщица. К четырем Тедди с головой погрузился в пучину собственной боли. Им завладели ярость и отчаяние, несоразмерные нанесенной ею обиде. Ему хотелось все крушить, и Тедди вспомнил нечто давно забытое, как еще в манеже ломал игрушки в тщетном стремлении привлечь к себе внимание. В памяти всплыло, как он глухо подвывал, как кричал, чтобы хоть один из них посмотрел на него, заговорил с ним. Сильными детскими руками он отрывал головы у кукол и колеса у машин до тех пор, пока уже нечего было отрывать, но никто не заменял поломанные игрушки на новые.

Сейчас ломать было нечего, а если бы и было, он находился дома или в коттедже «Оркадия», то ничего бы не ломал, потому что слишком ценил эти вещи. Они для него много значили. Тедди знал, что никогда больше не увидит ее. Франсин выбрала такой способ бросить его. Джеймс, или кто-то типа Джеймса, с деньгами, правильным выговором и правильным происхождением, для нее предпочтительнее. Вот и сейчас, думал он, ее стройное белое тело обнажено для Джеймса. Франсин больше никогда не посмотрится в его зеркало и не увидит, как в нем отражается кольцо.

Все эти чувства были внове для Тедди. Не гнев – эта эмоция была для него довольно обычной, – а то самое чувство, которому он не мог дать определения, как если бы его обидели. Это было внове, однако в памяти всплывали похожие ситуации, очень давние, когда Тедди был маленьким ребенком. И вот те старые обиды вновь всколыхнулись в нем. Все эти годы они дремали, те давние раны, и предательство Франсин разбередило их. То, что та нарушила обещание и не пришла, сейчас причинило ему такую же боль, как отказ матери заботиться о Тедди, разговаривать с ним, прикасаться к нему.

* * *

Пленение Франсин в спальне повлияло на Джулию сильнее, чем та ожидала. Оно принесло ей, пусть и на время, освобождение от сильнейшей тревоги, которая в последнее время руководила всеми ее действиями. Когда мачеха поняла, что Франсин, вероятно, догадалась, что ее заперли, она как можно тише пробралась наверх – в буквальном смысле прокралась, ступая по толстым коврам, – и, присев на лестничной площадке, стала слушать, что происходит в комнате падерицы. Она услышала, как открылось окно, однако других звуков не последовало. Ни криков о помощи, ни воплей. Она предполагала, что Франсин разрыдается, но если та и плакала, то наверняка заглушала всхлипы.

Освобождение. Как же здорово! Джулия радовалась, что не было ни протестов, ни бунта. Франсин смирилась со своей участью, признала главенство мачехи, ее право контролировать и склонила голову перед высшей властью. Джулия расположилась в столовой и допила вино, которое они с Франсин открыли к обеду. Она праздновала свою победу, свой успех. Когда бутылка опустела, мачеха налила себе бренди.

В беспокойном сознании Джулии полностью отсутствовало постоянство. Тишина в комнате Франсин, которую прежде она приняла за смирение, сейчас означала для нее только одно: та работает над планом побега. Скоро стемнеет. Дождь не прекращается. Джулия надела дождевик и взяла зонт. Она рассудила, что таиться незачем и неважно, увидит Франсин ее или нет.

Автобусная остановка была пуста. «Он ушел. Он понял, что потерпел поражение». Джулия прошла через боковую калитку. Первым делом она заглянула в сарай слева от сада. Когда-то там держали раздвижную лестницу. Или ее убирал туда рабочий, который ремонтировал дом. Сейчас лестницы не было, и Джулия обрадовалась этому. Она под своим зонтом вышла на дождь и посмотрела на окно Франсин. В настоящий момент оно было закрыто. Примерно в шести футах от низа окна по стене дома вился пестрый, желто-зеленый плющ. Джулия закрыла зонт – ее не беспокоило, что она промокнет, – и принялась сдирать со стены плети. Мачеха тянула, дергала и обламывала прочные ветки и нежные, блестящие листья до тех пор, пока земля вокруг нее не покрылась ошметками растения.