Солёный арбуз - [5]

— Не на шесть же часов, — сказал Николай. Букварь поплелся к палатке.

Палатка стояла недалеко от домика. Углы ее были ненатянутые и мятые, и она казалась лопоухой. Букварь вместе со Спиркиным и Бульдозером стал вбивать колья, натягивать шершавый двухслойный брезент.

— Ставим парус, — сказал Спиркин. Спиркин мог научно объяснить, что такое парус.

Он родился на море. Его отец имел шаланду, полную кефали.

Кешка наловил в Канзыбе хариусов, сорог и бульбанов. Они плавали в большом бачке над костром и благоухали. Ольга, веселая и счастливая, вертелась у костра вся в саже, скакала, оседлав новенькую метлу, и радостно спрашивала, похожа она на ведьму или нет.

Когда ребята уже курили над Канзыбой в ожидании ужина, Спиркин сказал Николаю:

— Вы с Ольгой дом забирайте, а мы палатку.

— Точно, — сделал затяжку Кешка.

— Нет, — сказал Николай, — Ольга одна будет жить в доме.

— Зачем? — вступил Букварь. — Мы все поместимся в палатке. Чего ее стесняться? Она же хороший товарищ.

Все захохотали. Даже Виталий Леонтьев улыбнулся, хотя он был человеком сдержанным.

— Ребят, сейчас он прочтет нам лекцию о том, как ему удалось сохранить невинность, — скривился Кешка.

И когда уже шли к палатке, Букварь услышал, как Кешка, с трудом сдерживая смех, говорил Бульдозеру:

— Надо ему что-нибудь устроить... Устроим ему любовь!.. А!..

...Костер бросал искры в темно-синее небо. Небо стало совсем низким. Оно опускалось переночевать и погреться у костра. Букварь машинально водил колючей веточкой кедра по светящимся углям. Бачок с ухой шумел. Капли выскакивали на стенки бачка и испарялись, успевая пробежать несколько сантиметров.

Букварь чувствовал, как проходит то радостное, счастливое ощущение жизни, которое возникло у него на сопке у таявшего льда. Стало тоскливо. Всегда так! Какой-то глупый разлад. Природа и люди! Душевное равновесие, обретенное в тайге, когда он был один на один с миром, разлетелось, как фарфоровое блюдце, шлепнувшееся об пол. Конечно, он знал, что люди здесь работают обыкновенные, но он представлял себе их иначе и надеялся, что здесь, на стройке, все будет не так. Все было так...

И пристало еще к нему это глупое прозвище — Букварь! Он подумал о прозвище с жалостью к самому себе и даже сплюнул от досады и злости.

Он уже забывал, что его зовут Андрей Колокшин.

И он знал, что прозвище от него не отстанет.

Прошлой осенью, в октябре, когда уже лежал снег, горела ночью на горе Козиной палатка бригады Лавки Алферова. Тридцать километров тащились по тайге до ближайшего жилья на спине трелевочного трактора погорельцы. Три часа тащились. Было их четырнадцать человек. Двое сидели на крыше, двенадцать на щите, вцепившись в металл. Трактор подбрасывал их вверх, когда лез на сопку или через валун. Теплее от этого ребятам не было. Кто-то из наиболее хозяйственных успел вытащить из огня телогрейку и валенки и натянуть их на голое тело. Остальные выглядели пижонами. Сидели босиком, в трусах и майках. Мороз был двадцатиградусный.

На втором часу пути сообразили, как можно греться. Сползали на ходу к концу щита, к выхлопной трубе. Лежали, свесив голову вниз, подставив грудь теплой вонючей струе отработанного газа. Прямо перед глазами летело натянутое белое полотно, кое-где прорванное камнями. Ночная тайга не была уже такой страшной. Менялись у трубы через каждые пять минут. Уползали к своим кускам холодного металла.

После этого рейса у каждого из погорельцев на груди остались полосы солярки. Их пытались стереть разными способами. Пытались в течение долгого времени. Ничего не вышло. В конце концов ребята отказались от борьбы с клеймом «пожарной» ночи. Надеялись, что со временем полосы сами исчезнут.

С прозвищами дело обстоит хуже.

Тут уж никакой надежды нет. Они не исчезнут. Въедаются, как капли солярки, но уж навсегда.

А в общежитии двадцатилетних без прозвища и житья нет. Человек без прозвища — человек без имени. Так повелось. Фамилии и имена записаны во всякие бумажки, их склоняют на собраниях, пишут на досках почета и в протоколах заседаний народного суда. Они надоели. Они нужны обществу как номерок на руке, чтобы не потерять человека среди двухсот двадцати миллионов других.

А прозвище — для души. В них не буквенная формула человека, в них — характер его, даже облик. Одно слово — и сразу поймешь, что это за фрукт. Когда-то, в музейные времена, люди обходились без всяких фамилий. И ничего, жили. А потом гусиными перьями дописали к прозвищам «ов» и «ин», и получились фамилии. Выросли дети и внуки, совсем не похожие на своих предков, и фамилии потеряли содержание. Повести о людях стали бирками.

Преимущества прозвищ перед фамилиями очевидны. Для двадцатилетних. Как очевидны преимущества вкусного, прозрачного, мокрого, пахнущего морем слова «вода» перед сушеной, как вобла, формулой Н₂О.

Вот и Андрею подобрали прозвище.

...Все началось в поезде. Поезд тащился четверо суток от Владимира до Абакана. Андрей стоял в тамбуре, приплюснув нос к стеклу. С землей творилось неладное. На нее набросили унылую, ровную-ровную белую шубу длиною в тысячи километров. Кое-где в шубу воткнули худосочные голые палки, которые летом становились березами. На третий день Андрею стало скучно. Неужели Сибирь не могла быть повеселее?