Солдаты милосердия - [27]
Хотя бы лейтенант пришел. Он где-то Шуре помогает. Она ведь совсем одна останется, если он уйдет. Значит, не может оставить ее. Наверняка и у них положение не лучше, чем у нас с Машей…
Ух, какая длинная ночь! Скорей бы наступало утро!
Выбежишь за очередной охапкой соломы, хочется закрыть глаза, чтобы не видеть происходящего вокруг. Звуковой кошмар не утихал. Хотя и январь на дворе, а снегу здесь мало. Земля кажется черной, а небо и воздух — в огне. Словно пылает весь мир. А тут еще при вспышке орудийных залпов неподалеку высветило группу людей, вооруженных автоматами. «Может, это фашисты-разведчики, Неужели придут?!» — промелькнуло в голове.
Обхватив руками как можно больше соломы, спешу к больным. В работе окружающая обстановка ощущается не так остро.
Настолько плотно уложили людей, что ступить, казалось, некуда. А они все прибывали.
Снова перехожу от одного к другому, прощупывая пульсы, проверяя повязки — нет ли кровотечения. Делаю уколы — сердечные и обезболивающие. Раненных в грудь укладываю повыше, чтобы легче дышалось.
Под утро меньше стало поступать раненых.
— Ну, как там? — с нетерпением спрашивали новичков.
И от прибывших последними узнали о том, что боевая обстановка изменилась, стала надежнее. Кажется, закрепили линию обороны.
Раненному в грудь становилось все хуже. Он умирал. Я стояла перед ним на коленях и плакала.
— Ну потерпи, пожалуйста! — умоляла его. — Скоро придут врачи, сделают операцию, и станет легче.
Прибежал лейтенант. Посмотрел больного. Еще потуже стянули бинты. Но никакие просьбы и слезы не помогли ему дожить до утра. На рассвете он скончался.
На душе у меня было ужасно тяжело. Чувствовала себя виноватой в смерти человека, хотя знала, что спасти его могла только операция.
Добрые вести с передовой успокоили людей. Я вышла на крыльцо, чтобы передохнуть. Ветра не стало. Тучки рассеялись. С рассветом побледнела луна. А главное — наступила тишина на переднем крае. Это так необходимо было для всех нас, таких беспомощных. А еще главнее то, что никаких вражеских разведчиков не было. Это оказались всего лишь столбики от разрушенного мостика через маленькую речушку. Смешно!
Да, теперь смешно. И на душе легче стало. И усталость прошла, словно и не было этой кошмарной ночи.
Обстановка в Зозулинцах, где дислоцировались медсанбаты с большим количеством раненых, оставалась тревожной. Наступило временное затишье, которое могло взорваться в любую минуту. За ночь часть больных была перевезена в Юзефовку, где мы уже провели тревожную ночь. Рядом по территории сахарного завода проходила железная дорога, и представлялась возможность формировать санлетучки.
Ночь и следующий день продолжалась перевозка раненых, в том числе и тех, кто нуждался в покое. Чтобы уменьшить дорожную тряску, сопровождающие, стоя в кузовах машин, всю дорогу поддерживали на весу носилки, на которых лежали послеоперационные. Машины шли на малой скорости.
В Юзефовке заняли больницу и школу, а последних прибывающих раненых пришлось размещать по хатам.
Руководством госпиталя были запрошены из армейского автобатальона машины для вывозки людей и имущества, находящихся на станции. В эту же ночь они прибыли, и наконец, весь личный состав собрался в Юзефовке.
На передовой временами то затихала, то вновь оживала перестрелка. Судя по обстановке, необходимо было побыстрее переправить большинство раненых в тыл. С этой работой оперативно справился Николай Дунаевский.
В отделениях остались самые тяжелые, послеоперационные, с проникающими ранениями в грудь, живот, череп.
С травмой головы большинство находилось в бессознательном состоянии. Некоторые пытались подняться и с криком «Ура, за Родину!» бежать в «атаку». А некоторые лежали молча часами и многими сутками.
Один из таких, поступивший без документов, без фамилии в медицинской карточке, заполненной в медсанбате, не отвечал на вопросы и вообще не реагировал на окружающее.
— Как ваша фамилия? — то и дело подходили и спрашивали врачи, сестры или няни.
Нужно было узнать имя человека — кто он и откуда? Нужно было уловить момент, когда может проснуться сознание. Это был особый пост, который ни на минуту не покидали медработники.
Только дня через три больной, пролежавший без движения, слегка передвинул кисть руки.
— Как ваша фамилия? — поспешила я его спросить. — Как фамилия, ваша фамилия?
И вдруг он с усилием выкрикнул:
— Лукашенко! Лукашенко! Лукашенко!..
Теперь вторые сутки отключиться не может. Днем и ночью — все «Лукашенко!..» да «Лукашенко!..»
А я третьи сутки не выхожу из палат. Все подопечные ведут себя очень беспокойно во всякое время суток. Постоянно надо следить за каждым, чтобы не поднялись в «атаку», чтобы не напились воды после операции на желудке или кишечнике те, кого мучит жажда…
Снова крутимся с Машей, оберегая от всяких неожиданностей доверенных нам людей. Но в жизни всегда получается так, что благополучие держится до поры до времени. Вот и у нас, казалось, соблюдался полный порядок, и вдруг — чуть было не случилась беда.
В одну из ночей через щель приоткрывшейся двери палаты из коридора стал просачиваться едкий дым. Я вышла и увидела, что он идет из дежурной комнаты, где находятся медикаменты и кипятятся шприцы. В той же комнате стоят три кровати. Они не заправлены. Лишь по охапке сена брошено на них. Потому что ложатся там порой всего на несколько минут и прямо в шинелях. Иногда забегают дежурные по части, старшие сестры, вдоволь набегавшиеся по отделениям и по хатам. Или врачи, кто уже не мог стоять у операционного стола.
Франсиско Гойя-и-Лусьентес (1746–1828) — художник, чье имя неотделимо от бурной эпохи революционных потрясений, от надежд и разочарований его современников. Его биография, написанная известным искусствоведом Александром Якимовичем, включает в себя анекдоты, интермедии, научные гипотезы, субъективные догадки и другие попытки приблизиться к волнующим, пугающим и удивительным смыслам картин великого мастера живописи и графики. Читатель встретит здесь близких друзей Гойи, его единомышленников, антагонистов, почитателей и соперников.
Автобиография выдающегося немецкого философа Соломона Маймона (1753–1800) является поистине уникальным сочинением, которому, по общему мнению исследователей, нет равных в европейской мемуарной литературе второй половины XVIII в. Проделав самостоятельный путь из польского местечка до Берлина, от подающего великие надежды молодого талмудиста до философа, сподвижника Иоганна Фихте и Иммануила Канта, Маймон оставил, помимо большого философского наследия, удивительные воспоминания, которые не только стали важнейшим документом в изучении быта и нравов Польши и евреев Восточной Европы, но и являются без преувеличения гимном Просвещению и силе человеческого духа.Данной «Автобиографией» открывается книжная серия «Наследие Соломона Маймона», цель которой — ознакомление русскоязычных читателей с его творчеством.
Работа Вальтера Грундмана по-новому освещает личность Иисуса в связи с той религиозно-исторической обстановкой, в которой он действовал. Герхарт Эллерт в своей увлекательной книге, посвященной Пророку Аллаха Мухаммеду, позволяет читателю пережить судьбу этой великой личности, кардинально изменившей своим учением, исламом, Ближний и Средний Восток. Предназначена для широкого круга читателей.
Фамилия Чемберлен известна у нас почти всем благодаря популярному в 1920-е годы флешмобу «Наш ответ Чемберлену!», ставшему поговоркой (кому и за что требовался ответ, читатель узнает по ходу повествования). В книге речь идет о младшем из знаменитой династии Чемберленов — Невилле (1869–1940), которому удалось взойти на вершину власти Британской империи — стать премьер-министром. Именно этот Чемберлен, получивший прозвище «Джентльмен с зонтиком», трижды летал к Гитлеру в сентябре 1938 года и по сути убедил его подписать Мюнхенское соглашение, полагая при этом, что гарантирует «мир для нашего поколения».
Константин Петрович Победоносцев — один из самых влиятельных чиновников в российской истории. Наставник двух царей и автор многих высочайших манифестов четверть века определял церковную политику и преследовал инаковерие, авторитетно высказывался о методах воспитания и способах ведения войны, давал рекомендации по поддержанию курса рубля и композиции художественных произведений. Занимая высокие посты, он ненавидел бюрократическую систему. Победоносцев имел мрачную репутацию душителя свободы, при этом к нему шел поток обращений не только единомышленников, но и оппонентов, убежденных в его бескорыстности и беспристрастии.
Мемуары известного ученого, преподавателя Ленинградского университета, профессора, доктора химических наук Татьяны Алексеевны Фаворской (1890–1986) — живая летопись замечательной русской семьи, в которой отразились разные эпохи российской истории с конца XIX до середины XX века. Судьба семейства Фаворских неразрывно связана с историей Санкт-Петербургского университета. Центральной фигурой повествования является отец Т. А. Фаворской — знаменитый химик, академик, профессор Петербургского (Петроградского, Ленинградского) университета Алексей Евграфович Фаворский (1860–1945), вошедший в пантеон выдающихся русских ученых-химиков.