Солдаты милосердия - [19]

Той старушкой была уважаемая учительница, пенсионерка, сестра нашей знакомой бабуси.

— Мы обе учительницы. Сестра была помоложе. Я ее берегла, чтобы на работу не отправили, — продолжала старушка. — Все сама я ходила за водой. А тут заболела. Лежала с температурой, в забытье. Очнулась как-то, позвала сестру — она не ответила. Меня мучила жажда. Просила пить, когда приходила в сознание. Но ко мне никто не подходил. Не знаю, сколько пролежала в бреду. Когда опомнилась, мне показалось, что сестры нет уже давно. Постучала в стенку. Пришли соседи. Выходили меня. А сестра все не возвращалась. Когда я сама смогла пойти за водой, встретила приятельницу, которая мне и рассказала о том, как погибла сестра. Даже не похоронила я ее, бедную…

Бабушке было о чем рассказать. Она говорила и говорила, словно тем самым хотела облегчить свою исстрадавшуюся душу.

— Горько смотреть на город, — продолжала бабушка, — в развалины превратили его, изверги. Разрушили дома и заводы, театры и школы. Сотни эшелонов отправили в Германию с награбленными ценностями, а тысячи парней и девчат — на каторжные работы.

От нее мы впервые услышали о страшной, трагической истории — массовом расстреле жителей города в Бабьем Яру, где десятки тысяч людей погребены были заживо, где колыхалась и стонала земля от задыхающихся людей…

Угнетающее впечатление оставил рассказ хозяйки.

При уборке помещений я занозила большой палец правой руки. Занозу удалили, а палец все равно раздуло, и он не давал мне покоя.

— Надо вскрывать, — заявил ведущий, — но будет очень больно. Разрез придется делать глубокий.

— Давайте под наркозом, — прошу я.

— Можно и под наркозом, — соглашается он, вспомнив наш спор о том, как я напрашивалась на наркоз, чтобы узнать, что чувствуют в это время больные. — Предоставляю тебе возможность испытать эту процедуру.

И вот я на перевязочном столе.

— Считай, — говорит Ирина Васильевна, наложив на нос маску.

— Раз, два… три-и, — выдохнула еле слышно.

— Считай! — кричит врач.

Слышать — слышу, а слово сказать не могу.

— Да она уже спит, — произносит Шура, стоящая у стерильного стола.

Вот взяли руку и начали обрабатывать спиртом, затем йодом. Пытаюсь крикнуть: «Стойте, не режьте! Я еще не уснула…» Почувствовала адскую боль. «Как бы разрыв сердца не произошел от такой боли», — думаю. Подтягиваю к себе руку.

— Подожди завяжу, — произносит Ирина Васильевна.

— Очень больно, — шепчу. Громкого голоса нет.

— Ну да, больно. Сама уснула, даже «три» не успела сказать, — смеется врач.

И тут я удивила присутствующих, рассказав все дословно, что слышала, и все, что чувствовала. А боль, как мне показалось, была более обостренной, чем могла быть без наркоза.

— Вот теперь-то я буду знать, как давать наркоз, чтобы раненые уснули по-настоящему и не ощущали такой боли, какую испытывала я.

— Значит, появилась тема для разговора на медицинской конференции. Врачам и сестрам доложишь свои наблюдения и ощущения.

А я испытывала душевную радость от того, что пока никто из больных не жаловался на то, что чувствовал боль во время операции.

Палец болел. Уколы и перевязки делать нельзя. Поэтому мне приказано развертывать приемное отделение в одноэтажном помещении, находящемся при входе во двор.

По распоряжению управления полевыми госпиталями, на сей раз личный состав готовится к приему только легкораненых фронтовиков, тех, кого для дальнейшего лечения отправлять в тыл не придется. Работать с ними значительно легче, потому что большинство из них находится на самообслуживании. Зато поступает их гораздо больше.

В одно из дежурств в приемное отделение привезли и пленного солдата, тоже легко раненного.

— А твое место будет здесь, — подвела его к носилкам, где он должен лежать.

— Гут, гут, — заулыбался он.

Щупленький семнадцатилетний мальчишка по имени Курт. Не думаю, что доброволец, как наши. Наверное, у них всех подростков уже призвали на войну. У него сквозное пулевое ранение в бедро. Без повреждения кости. По распоряжению начальника, его оставили в приемном отделении. Через неделю маленькие ранки — входное и выходное отверстия от пули — зажили, и он был уже здоров, лишь чуть прихрамывал. Раз здоров, старшина определил его на работу — подметать двор.

Можно сказать, он находился на разных правах со всеми. Никто его как пленного не обижал, не притеснял. И он, как бы в благодарность, старался помогать санитару перекладывать больных, наводить порядок в помещении.

— Курт, иди-ка сюда, — позвал однажды кто-то из раненых. — Только как тебе все это растолковать? Вот ты еще молодой и не знаешь, за что ты воевал. Когда подрастешь, может, разберешься в жизни и с благодарностью к русским будешь вспоминать такой «плен», в каком ты находишься. Может, осознаешь, как тебе повезло в том, что ты оказался в плену у русских.

Курт виновато и смущенно моргал глазами, не понимая смысла разговора. Наверное, потому и решил изучать русский язык. При каждом удобном случае он подходил ко мне с карандашом и блокнотом, спрашивал и записывал произношение тех или иных слов. Записывал и быстро запоминал. Уже на следующий день пытался говорить со мной по-русски.