Солдаты без оружия - [41]

Его догадку тотчас опроверг донесшийся до него из вагона громкий голос Барот-амака:

— Браво, Ака Навруз, а вы, оказывается, молодец, да не устанут никогда ваши руки!

Ориф улыбнулся: вот и еще один музыкант сыскался среди них. И вновь пошел вдоль эшелона.

Военный комендант сдержал слово: утром следующего дня для таджикского эшелона был выделен паровоз, и состав продолжал свой путь на Урал.

Вот уже остались позади бескрайние казахские степи. Поезд все время шел с хорошей скоростью, лишь на некоторых станциях он ненадолго останавливался, чтобы пропустить встречный эшелон. В такие часы Барот-амак, Ака Навруз и Олимов ходили по вагонам, разговаривали с людьми, нередко становились свидетелями стихийно организованных концертов самодеятельности. И это немного ослабляло нервное напряжение последних дней. Ориф мечтал об одном: чтобы вот так же весело, с хорошим настроением люди прибыли к месту назначения, лишь бы, думал он, не произошло в дороге какого-нибудь непредвиденного события: ведь доходили же до него слухи о том, как совсем недавно из такого же вот эшелона, как их, сбежали с полдороги и попали в руки военных патрулей несколько человек, дело их было передано в военный трибунал. Были и такие случаи, когда какой-нибудь симулянт специально простужался, чтобы схватить воспаление легких, и временно освобождался от службы в трудовой армии.

Поэтому-то Олимов не пропускал случая, чтобы поближе познакомиться с каждым трудармейцем, который ехал в эшелоне: он хотел узнать людей поближе, их настроение насколько возможно, найти путь к сердцу каждого из них, тактично убедить сомневающегося, поддержать упавшего духом.

В вагоне, где ехал он сам, собралось, наверное, человек тридцать. Олимов глубоко уважал их, относился к ним так, как если бы они приходились ему старшими братьями или дядьями, однако, будучи комиссаром, держался ровно, с достоинством. Однажды, когда Олимов в одной из теплушек рассказывал своим спутникам, какая работа ждет трудовую армию Таджикистана на Урале, их эшелон, прибыв на какую-то маленькую станцию, остановился рядом с санитарным составом, на вагонах которого были красные кресты. В распахнутые створки теплушек Ориф видел нары, похожие были и в их эшелоне, видел чугунные печки посередине вагона. Разница состояла лишь в том, что в том составе на этих нарах сидели и лежали раненые, которых теперь эвакуировали с передовой в тыловые госпитали.

Те, кто мог самостоятельно двигаться, жадно приникали к открытым дверям теплушек и глядели покрасневшими от бессонницы и усталости глазами на эшелон трудармейцев. По их лицам, разрезу глаз, цвету волос Олимов догадался, что среди них были люди разных национальностей: украинцы и казахи, таджики и русские, узбеки и грузины…

— С какого фронта, товарищи? — громко по-русски обратился Олимов к едущим в вагоне напротив, с состраданием глядя на раненых из открытых дверей своего вагона…

Один солдатик, стоявший впереди всех у проема теплушки, высунул перебинтованную голову, ответил ему тоже по-русски, но с заметным акцентом:

— С Западного, товарищ! Из дивизии генерала Панфилова!

— А ты, солдат, видно, из наших мест, из Средней Азии? — прохрипел кто-то позади Олимова.

— Да, я из Чарджоу, туркмен! — утвердительно кивнул тот, с забинтованной головой.

— А есть среди вас таджики? — заволновался мужчина с окладистой бородкой, которому принадлежал хриплый голос, — он смотрел поверх головы Олимова.

— Есть, есть среди нас и узбеки, и таджики, и казахи, есть и русские, и кавказцы есть! — ответил тот же солдат.

В это время из дверей соседнего с Орифом вагона послышался нетерпеливый задрожавший голос:

— Раз и таджики есть, то нет ли среди вас солдата по имени Асад Наимов… из Гулакандоза?

Раненые сразу, как по команде, повернулись на этот голос, вопросительно переглянулись, а кто-то, обернувшись назад, в глубь вагона, громко, несколько раз повторил название местности. Ответа никто не разобрал: его заглушил лязг вагонных буферов — эшелон с ранеными внезапно тронулся, набирая скорость, и скрылся из глаз так же быстро, как и возник. Тронулся в путь и эшелон с трудармейцами.

— Бедняга, видно, у нашего гулакандозца там сын или брат! — после недолгого молчания промолвил кто-то из попутчиков Олимова.

— Да что уж, теперь, пожалуй, нет семьи, в которой бы кто-то не служил в армии, не воевал, — сказал другой.

— Конечно, товарищи, да и как может быть иначе, если защита священной земли нашей — долг всех, от мала до велика, — горячо поддержал Ориф, — в том числе и наш с вами. Давайте и мы будем на новом месте работать на совесть, да так, чтобы все восхищались нашим трудом и знали бы, что мы честно выполняем этот долг!..

Олимов закурил, незаметно приглядываясь к собеседникам. Один, опустив голову, поглаживал бороду; другой хотя и поглядывал на Орифа, но, видно, был далеко мыслями отсюда, размышляя о чем-то своем; третий глубокомысленно покручивал ус, согласно кивал, глядя на Олимова, четвертый боролся с дремотой, а когда от внезапного толчка вагона приходил в себя, оторопело, непонимающе устремлял на людей сонный взгляд…

— Теперь, мулло… — словно подчеркивая ученость комиссара, обратился к нему круглолицый, безбровый мужчина с цепким острым взглядом, спокойный и, видно, знающий цену своим словам, — все мы едем не на увеселительную прогулку — едем работать! Кто как будет выполнять эту работу, дело совести каждого. Вы сами только что говорили тут, что, если человек с понятием чести и благородства, можно быть уверенным: он пройдет сквозь огонь и воду. Ну, а если нет, — бог ему судья…