Солдатом быть не просто - [11]

До встречи с Черновым на дороге его мысли не проникали дальше забот сегодняшнего вечера: приедет, в парке осмотрит машину, спустит воду из радиатора и пойдет в теплую казарму, где его ждет недочитанный роман. Теперь мысли метались, как верхушки деревьев на ветру, а рядом, в жестяном лючке, словно издеваясь над ним, тарахтела новенькая свеча. Он рванул дверцу лючка, сунул свечу в карман шинели.

Машина мчалась по шоссе. Но зачем ему ехать в гарнизон?.. Лента асфальта стала наматываться медленнее, а за крутобокой горой, когда машина Чернова скрылась из виду, совсем остановилась.

От стыда и досады на себя Григорий опустил голову на руль. Как у него вырвалось это «нет»? Ведь тот же Чернов не раз выручал его в трудную минуту. Осенью, когда рота готовила технику к зиме, Чернов раньше всех обслужил свою машину и сразу стал помогать ему. Нет, в гарнизон он не поедет, там ему нечего делать.

Григорий развернул машину, погнал ее обратно. Через пять минут снова стоял рядом с Черновым.

— Достал тебе свечу… На перекрестке встретил знакомого шофера, — быстро проговорил он, избегая взгляда Чернова; сунул ему в руку свечу и пошел к своей машине.

— Молодец, Нестеренко, выручил! — обрадовался Чернов, но приметив, что Григорий не в духе, смахнул с лица улыбку. «Видно, обиделся, что я не согласился на буксир», — предположил он и крикнул поднимавшемуся в кабину Григорию: — Не серчай! Тебе тоже было бы не весело тащиться на буксире.

Нестеренко не ответил. Настроение у него не улучшилось даже теперь, когда Чернов повеселел: одну ложь пришлось прикрыть другой…

После отбоя Григорий остался наедине со своими мыслями. Иногда он любил эти минуты, когда ничто не отвлекает от раздумий и можно неторопливо разматывать клубок прожитого дня или доармейской жизни. Но когда сильно уставал за день, старался ни о чем не думать в постели и даже жалел, что у человека нет такой форточки, через которую можно бы выветрить из головы назойливые мысли, обкрадывающие солдатский сон.

И сегодня не спалось. О чем бы он ни думал, снова возвращался к случаю на дороге. Выходит, в каком-то отсеке мозга у него затаился вредный червячок. Таится до своего часа, а потом приказывает языку говорить «нет», когда надо сказать «да».

Совсем недавно на комсомольском собрании сержант Карпухин разводил руками, когда говорил о нем: «Не пойму я Нестеренко. Временами кажется, что есть в нем раздвоенность или вроде бы две души уживаются в одном Нестеренко: одна открыта людям, а вторая в раковине сидит…» Григорий вспыхнул от обиды, нетерпеливо перебил Карпухина вопросом: «Может быть, я за машиной плохо смотрю?» — «Нет, машина у тебя всегда в порядке, тут ты, Гриша, молодец». — «Тогда, может быть, я дисциплину нарушаю?» — «Этого за тобой тоже не замечалось… Да ты, Гриша, не сбивай меня, потерпи. Вот все выскажу, а там уж суди, как хочешь… Мы не забыли, какую красивую тумбочку смастерил ты под наш телевизор в Ленинской комнате. И как забудешь? Вот же она, всегда на глазах у всех. Еще шкаф для книг отремонтировал и отполировал не хуже мастера. Это же для нас ты делал, для всех. А потом вдруг временами показываешь свой индивидуализм. Получил посылку из дому и сразу спрятал в тумбочку, будто мы хотим отнять ее. В городское увольнение стараешься ходить особняком… То щедрый на добро, то вдруг уходишь в свою раковину».

Ничего не мог он возразить — о посылке Карпухин верно сказал. И в город он, Григорий, старался ходить один. Перед призывом в армию полгода работал шофером, всю последнюю зарплату увез с собой. В городском увольнении покупал кое-что по мелочи, не хотел делиться с товарищами. Выходит, он скупой?..

В полудреме на него, как видения, наплывали закоченевший на морозном ветру Чернов, а за ним Карпухин с разведенными в стороны руками и вопросительным взглядом на скуластом лице. Мысли заволакивались тончайшей паутиной, расплывались. Один слой этого удивительного покрывала накладывался на другой, за ним еще, еще, и вдруг в шевелящемся кружеве всплыло лицо матери. Григорий побежал ей навстречу, взял за руку. Ему было хорошо с ней. Потом рядом оказался отец, тоже взял его за руку. Они тянули его в разные стороны, спорили, кричали… Ему стало больно и страшно, он вырывался, кричал…

Проснулся от толчка в бок, открыл глаза. Над ним склонился сосед по кровати солдат Головин.

— Кричал ты во сне, видать, дурное привиделось.

Прислушиваясь к частым ударам сердца, Григорий прикрыл глаза. «Сон, как откровение. Не чудо ли это? Может быть, промелькнувшее сновидение и есть ответ на вопрос Карпухина о странном сожительстве в моих поступках добра и индивидуализма. Прожил девятнадцать лет, не задумываясь Над этим, а теперь…»

Доброе лицо матери, сумрачное — отца. Нарядный домик на окраине города. Запах свежей древесной стружки, лака, клея. Он привык к этим запахам, они всегда были рядом с той поры, сколько помнит себя. Единственное окно кухни смотрит на маленький двор с аккуратно выложенной кирпичом дорожкой, на сарай, где против двери стоит его верстачок, за которым он часто работал с малолетства, а в дальнем углу — верстак отца, всегда в пене стружки. Днем отец столярничает на фабрике (там же ткачихой работает мать), а вечерами и в выходные дни мастерит что-нибудь в сарае Для дома или делает мебель на заказ. Вдоль стен много полок — и чего только нет там! — гвозди, клей, петли и ручки разных размеров и фасонов, банки с олифой, краской — много разного добра на тех полках, все лежит в строгом порядке.