Солдат - [2]

Да не думай ты об этом, сказал он самому себе. Лучше об этом вообще не думать.

Однако, раз уж мы об этом заговорили, почему это стены гостиной чуть-чуть меняют цвет каждый день?

Зелёные, потом голубовато-зелёные и голубые, а иногда… иногда они медленно плывут и меняют цвет на глазах, словно смотришь на них поверх тлеющих углей жаровни.

Вопросы сыпались равномерно, один за другим, точно листы бумаги из типографского станка.

А чьё это лицо промелькнуло в окне за обедом? Чьи это были глаза?

— Ты что-то увидел?

— Нет, ничего, — ответил он тогда. — Но лучше нам задёрнуть занавески, тебе так не кажется?

— Роберт, ты что-то увидел?

— Ничего.

— А почему ты так смотришь в окно?

— Лучше нам всё-таки задёрнуть занавески, тебе так не кажется? — ответил он тогда.

Он шёл мимо того места, где паслась лошадь, и снова услышал её: храп, мягкие удары копытами, хруст пережёвываемой травы — казалось, это человек с хрустом жуёт сельдерей.

— Привет, лошадка! — крикнул он в темноту. — Лошадка, привет!

Неожиданно он почуял, как за спиной у него раздались шаги — кто-то настигал его медленными большими шагами, — и он остановился. Остановился и тот, другой. Он обернулся, вглядываясь в тьму.

— Добрый вечер, — сказал он. — Это опять ты? Он услышал, как в наступившей тишине ветер шевелит листья в изгороди.

— Ты опять за мной идёшь? — спросил он. Затем он повернулся и продолжил путь вслед за собакой, а человек пошёл за ним, ступая теперь совсем неслышно, будто передвигался на носках. Он остановился и ещё раз обернулся.

— Я не вижу тебя, — сказал он, — сейчас так темно. Я тебя знаю?

Снова тишина, и прохладный летний ветерок дует ему в лицо, и собака тянет за поводок, торопясь домой.

— Ладно, — громко сказал он. — Не хочешь — не отвечай. Но помни — я знаю, что ты идёшь за мной.

Кто-то решил разыграть его.

Где-то далеко в ночи, на западе, очень высоко в небе, он услышал слабый гул летящего самолёта. Он снова остановился, прислушиваясь.

— Далеко, — сказал он. — Сюда не долетит. Но почему, когда самолёт пролетает над его домом, всё у него внутри обрывается, и он умолкает и замирает на месте, и, будто парализованный, ждёт, когда засвистит-закричит бомба. Да вот хотя бы сегодня вечером.

— Почему это ты вдруг пригнулся? — спросила она тогда.

— Пригнулся?

— Да. Чего ты испугался?

— Пригнулся? — повторил он. — Не знаю, с чего это ты взяла.

— Ладно уж, не прикидывайся, — сказала она, сурово глядя па него своими голубовато-белыми глазами, слегка прищурившись, как это бывало всегда, когда выказывала ему презрение. Ему нравилось, как она прищуривается — веки опускаются, и глаза будто прячутся, когда презрение переполняет её.

Вчера, лёжа рано утром в кровати, — далеко в поле как раз только начался артиллерийский обстрел — он вытянул левую руку и коснулся её тела, ища утешения.

— Что это ты делаешь?

— Ничего, дорогая.

— Ты меня разбудил.

— Извини.

Ему было бы легче, если бы только она позволила ему по утрам, когда он слышит, как грохочут пушки, придвигаться к ней поближе.

Скоро он будет дома. За последним изгибом дорожки он увидел розовый свет, пробивающийся сквозь занавески окна гостиной, он поспешил к воротам, вошёл в них и поднялся по тропинке к двери. Собака всё тянула его за собой.

Он стоял на крыльце, нащупывая в темноте дверную ручку.

Когда он выходил, она была справа. Он отчётливо помнил, что она была с правой стороны, когда он полчаса назад закрывал дверь и выходил из дома.

Не может же быть, чтобы она и её переставила? Вздумала разыграть его? Взяла ящик с инструментами и быстро переставила её на внутреннюю сторону, пока он гулял с собакой, так, что ли?

Он провёл рукой по левой стороне двери, и в ту самую минуту, когда его пальцы коснулись ручки, что-то в нём разорвалось и с волной ярости и страха вырвалось наружу. Он открыл дверь, быстро закрыл её за собой и крикнул: «Эдна, ты здесь?»

Так как ответа не последовало, то он снова крикнул, и на этот раз она его услышала.

— Что тебе опять нужно? Ты меня разбудил.

— Спустись-ка на минутку. Я хочу поговорить с тобой.

— Умоляю тебя, — ответила она, — успокойся и поднимайся наверх.

— Иди сюда! — закричал он. — Сейчас же иди сюда!

— Чёрта с два. Сам иди сюда.

Он помедлил, откинул голову, всматриваясь в темноту второго этажа, куда вела лестница. Он видел, как перила поворачивали налево и там, где была площадка, скрывались во мраке. И если пройти по площадке, то попадёшь прямо в спальню, а там тоже царит мрак.

— Эдна! — кричал он. — Эдна!

— А, иди к, чёрту!

Он начал медленно подниматься по ступеням, ступая неслышно и касаясь перил, — вверх и налево, куда поворачивали перила, во мрак. На самом верху он хотел переступить ещё через одну ступеньку, которой не было, однако он был готов к этому и шума не произвёл. Он опять помедлил, прислушиваясь, и хотя и не был уверен в этом, по ему показалось, что далеко в поле опять начали стрелять из пушек, в основном из тяжёлых орудий, семидесятипятимиллиметровых, при поддержке, наверно, пары миномётов.

Теперь — через площадку и в открытую дверь, которую легко найти в темноте, потому что он отлично знал, где она, а дальше — по ковру, толстому, мягкому, бледно-серому, хотя он и не чувствовал, и не видел его.