Соль с Жеваховой горы - [46]

Оба парня были мертвы. Тело Белана было исколото острым охотничьим ножом, вокруг натекли реки крови. Гарик был неестественно выгнут в дугу. Бешеные, совсем сумасшедшие глаза его словно выкатились из орбит, а на губах застыла белая пена. Казалось, он умер от страшных судорог.

После долгих рыданий и отпаивания водой Колька-Змееныш смог рассказать следующее. Лаз был закрыт желтым камнем. Его можно было отодвинуть, но не так, чтобы в него смог бы пролезть взрослый человек. В узкую щель ни Гарик, ни Белан не поместились. Тогда они зафиксировали камень в таком положении, чтобы оставалась щель, и отправились за Колькой.

Кольке внутрь залезть удалось. По его словам, это была небольшая ниша, ну как шкаф, выдобленный в стене. Никакого хода дальше, в глубину, там не было. Возле стены лежал небольшой мешок, завязанный веревкой. Он развязал ее, чтобы узнать, что там. А там лежало много бумажных пакетиков, полных белого порошка, похожего на крупные кристаллы соли.

Гарик крикнул, чтобы Колька взял один из пакетиков и вынес наружу. Сначала он хотел весь мешок, но тот в щель не пролез. Поэтому Колька вынес наружу один пакетик. Гарик, сидя рядом, высыпал содержимое на ладонь. Колька протянул руку, чтобы попробовать, но Гарик стукнул его по руке со словами: «Не лезь, шкет, вдруг оно денег стоит».

После чего сам попробовал соль на язык. Колька помнил это отчетливо. А дальше произошло страшное. Лицо Гарика исказилось, он стал выть. Казалось, он мучается судорогами.

Внезапно он выхватил из-за пояса нож и набросился на Белана. Тот не успел увернуться от ударов и умер почти сразу. В панике Колька бросился бежать, полез по скале и сбил палку, на которой держалась плита. Она стала на место, примкнув так плотно, что вход в лаз нельзя было теперь разглядеть.

Убив Белана, Гарик свалился на землю и стал корчиться в судорогах. На его губах выступили клочья белой пены. Тело выгнулось в дугу, и он застыл. А Колька принялся звать на помощь.

Чуть позже прибежали взрослые. В таком захолустье, как окрестности Жеваховой горы, милиции не было, да и взрослых было мало – в основном все ушли на работу. Старый дед Трофим сказал, что лучше всего погрузить тела на подводу, завернув в рогожу, и так отвезти в Еврейскую больницу. А там уж власти пусть разбираются.

Так и сделали. Но до того, как положить мертвых на подводу, дед Трофим попытался отыскать следы порошка. Но вокруг была пожухлая трава, к тому же все было заляпано кровью. Поэтому разглядеть следы порошка было никак невозможно. Впрочем, кроме деда Трофима, особо никто и не искал. Дед был слишком стар, местные считали его чудаком. Поэтому никто не понял его странность – зачем искать да и почему. Перепуганные мальчишки разбрелись по домам, а тела погибших повезли в Еврейскую больницу.

Разговор с другом произвел на Володю такое серьезное впечатление, что он сам себе боялся признаться в этом. Слова Павла Дыбенко запали глубоко в его душу.

Постепенно работа в газете стала занимать в его жизни очень важное место. Без газетной привычной суеты Сосновский чувствовал себя как рыба, вытащенная из воды. А потому, не откладывая дела в долгий ящик, он решил заняться тем, что действительно было для него важно. Его очень интересовала история о том, что произошло на самом деле в Оперном театре.

Помимо того, резкое переключение на работу всегда позволяло ему отвлечься от дурных мыслей. Их в последнее время было гораздо больше, чем следовало бы.

Первый вопрос был самым важным: с чего начать? И, рассуждая на эту тему, Володя вдруг понял, что ответ находится прямо перед его глазами. Это был пустой стол в редакции – стол журналиста, который позвал его вниз, в партер, как раз перед тем, как началась стрельба. А потом исчез в неизвестном направлении.

Стол был непривычно пустым. Такого ни у кого в редакции не было – в том смысле, что на столе каждого действующего сотрудника творился самый настоящий бардак. Старые гранки и отпечатанные на машинке тексты статей, свежие газеты и заметки на «оборотках» – обратных страницах использованных листов бумаги, печатные приказы и вырезки из чужих газет, а поверх этого – сломанные карандаши и канцелярские скрепки. Таким был любой редакционный стол… Кроме стола этого сотрудника. Эта почти девственная чистота навевала очень плохие мысли…

Володя вспомнил имя этого журналиста – Василий Швец. Вспомнил, что он пришел работать в газету недавно. До этого он был канцелярским служащим, а еще раньше, в царские времена, – работал в гимназии. Скорей всего, учителем. Подробностей Володя не знал. Человек он был тихий, безынициативный, но скрупулезный, исполнительный и старательный. И если статьям его недоставало огня, то все искупала точность в выполнении любого задания и исполнительность. Сосновский вспомнил, что особенно хорошо Швецу удавались колонки новостей и любые хроники.

Внезапно Володя подумал, что давно уже не видел журналиста в редакции. Куда же он делся? Сос­новский позвал своего заместителя и редакционного секретаря Савку, самого толкового из всех сотрудников, можно сказать, его правую руку.

– Ну и где этот человек, что здесь сидел? Василий Швец, кажется? – полюбопытствовал Володя, стоя возле пустого стола.