Соль на нашей коже - [55]

Надо ли описывать наши дни, которые мы в дождливую погоду превращали в ночи?

– Ох, нет, увольте! – просит дуэнья. Ты уже однажды прожужжала нам все уши своими Сейшелами, сколько можно? И вообще секс в небольших количествах возбуждает, но в больших от него тошнит. Середины тут нет.

На третий день у Гавейна лопнул сосудик в левом глазу. Его это не беспокоит, но мне, когда я смотрю на него, стыдно: это же я, ненасытная прорва, довела своего мужчину до глазного микроинфаркта. Но остановиться я не могу. Как будто во мне все время запущен стартер. Мотор порой захлебывается, но никогда не глохнет. Как растения тянутся к свету, так тянется мое тело к Гавейну, и я без конца открываю у себя новые эрогенные зоны. Есть эпизодические, которых я потом больше не нахожу, есть «мерцающие», есть и постоянные – они размечены, как нотная бумага, и выдают всегда одну и ту же мелодию. Но когда Гавейн спрашивает меня, я не в состоянии описать ему эти зыбкие границы, я лежу, обессиленная, и сама не знаю, какие из моих ощущений достойны называться оргазмом по шкале Эллен Прайс.

– Ты мне все говоришь, как тебе нравится? – настаивает Гавейн. – Наверно, есть такие вещи, о которых ты боишься меня попросить.

– Да нет, успокойся, почти ничего такого. И в этом «почти» для меня вся прелесть. Иначе… ты был бы мной! Вот ужас!

– Но чаще всего я не знаю в точности, когда ты кончаешь. Не нравится мне это. Я тогда спрашиваю себя…

– А ты не спрашивай себя, спроси меня. В конце концов, секс – это ведь не только секс, хотя многие так думают. У меня ни с кем не бывает так, как с тобой… это наслаждение, конечно, но главное – ощущение святости наслаждения.

Я долго не решаюсь произнести эти слова. Но мы лежим в темноте, и Гавейн не протестует. Он не боится громких фраз. А я не боюсь ничего, когда я с этим человеком. Позволяю себе любые причуды, пою и танцую перед ним, как если бы была одна.

Щеголяю в одеждах, которые придется спрятать подальше, когда я вернусь в нормальную жизнь. Надеваю рубашку из тонкого атласа, вызывающую донельзя – мне бы и в голову не пришло купить себе такую дома. Ох, эти женские уловки, я сама не одобряю их, даже презираю! Но как же приятно к ним прибегать… когда они так вознаграждаются!

Я даже поиграла в жену, впервые побывала с Гавейном на его судне, в его каюте, увидела, где он спит, где хранит мои фотографии и письма. А потом я стояла на причале в день, когда «Рагнес» уходил в море, и махала сначала ладошкой, потом всей рукой, потом бежала вдоль набережной, а силуэт корабля все уменьшался, и все свободные от вахты члены экипажа столпились на палубе и, подобно всем морякам во всех портах мира, смотрели, как удаляется земля. И мои глаза заволокло слезами, как у всех женщин на свете, когда они провожают своих моряков.

На мое счастье, накануне приехали Франсуа и Люс, и последний вечер мы провели вчетвером. Гавейн сразу освоился с ними, и я была благодарна им за то, что они видят в нем не «меньшего брата», а такого же человека, как мы, только с иным жизненным опытом. В наших кругах с уважением внимали бы рассказам какого-нибудь турка или эскимоса о его образе жизни, но те немногие из моих друзей, с которыми я знакомила Лозерека, со снисходительными гримасками вполуха слушали его, когда он рассказывал о море. Его акцент был смешон, а Бретань – недостаточно дальний край, чтобы возбудить любопытство парижан. Прошли времена Пьера Лоти. «Брат мой Ив»[33] – это безнадежно устарело.

А вот Франсуа, как никто, умел отвлечься от местного колорита и сосредоточиться на личности собеседника. Мы все четверо в тот вечер чувствовали себя старыми друзьями, и Гавейн на сей раз не был «забавным экземпляром, которого ты подцепила на ферме…».

Мы договорились писать друг другу на адрес Конана, хотя, проводя по многу недель в море, он нечасто имел возможность отправить мне письмо и забрать мои. Даже эту радость отнимал у него океан, самую простую, то единственное, чем можно утешиться в разлуке: подать друг другу весточку, услышать родной голос по телефону, – даже этой радости, доступной всем, вплоть до преступников в тюрьмах, он был лишен.

В первом же письме он написал о том, в чем не решился признаться на Маэ: с ловом тунца на Сейшелах он покончил. Его знаменитый и таинственный план, связанный с Южной Африкой, был уже близок к осуществлению. Ему оставалось всего три-четыре года «тянуть лямку» – сущие пустяки!

Решительно, для людей, которые не имеют представления о сорокачасовой рабочей неделе, о выходных и праздничных днях, время течет в другом темпе. «Тянуть лямку» три года – мне это представлялось вечностью, и вся эта любовь двух беглецов, вечно отодвигаемая на задний план то семейным, то профессиональным долгом, которую снова убивали, не успев воскресить, начинала казаться мне нереальной. Тем более что мои мысли тоже занимал грандиозный план: вырисовывалась моя книга о медицине и женщинах, и Франсуа вызвался быть моим соавтором. По профессии акушер-гинеколог, он мог оказать мне неоценимую помощь. Моя повседневная жизнь меня вполне устраивала. Я зарабатывала достаточно, могла тратить деньги, как мне вздумается, видеться с друзьями, путешествовать, жить в квартире, которая мне нравилась… Я прекрасно сознавала, какая пропасть лежит между моей жизнью и жизнью Лозерека. Он только на старости лет сможет воспользоваться деньгами, доставшимися ему ценой тяжкого труда, пожить в хорошем доме, где он бывал так мало и куда вернется только тогда, когда окончательно разучится жить на земле.