Соль на нашей коже - [2]

Вот если бы можно было все зачеркнуть и забыть, все, начиная с журналов, специализирующихся на пресловутых вздутиях, забыть серии увеличенных цветных фотографий, репортажи из глубин наших слизистых и тройные аксели в постели с комментариями объевшихся всем этим редакторов на гарантированном минимуме заработной платы.

А между тем истории, которую я хотела бы рассказать, не будет, если мне не удастся описать «грех тюрлюр».[1] Потому что этот самый грех бросил моих героев друг к другу, ради этого самого «тюрлюр» гонялись они друг за другом по всему свету и в силу этого «тюрлюр> так и не смогли изжить в себе тягу друг к другу, хотя, казалось бы, все их разделяло.

Было бы лестно, да и куда как легко объяснить эту любовь общностью идей или культуры, дружбой детства, редкостным талантом героя или героини, неизлечимой болезнью одного и трогательной самоотверженностью другого… но приходится признать очевидную истину во всей ее наготе: эти двое говорили на разных языках, им на роду было написано не понимать, а то и презирать друг друга, и только бессловесный язык любви позволил им объясниться, и только сила, которой я не подберу названия – было ли то предначертание рока, о котором так любят говорить в подобных случаях, или какие-то неизученные тропизмы, или фокусы гормонов, или все вместе, да откуда мне знать? – только эта сила смогла связать их навсегда, уничтожив все стоявшие между ними преграды.

И еще – как поразить воображение читателя, описывая самое обычное дело, то, что совершается каждый день повсюду на этой земле? Ведь если не можешь поразить – зачем вообще писать? Как запечатлеть неземной свет надежды, исходящий и от мужчин, и от женщин ниже пояса, как представить подлинным чудом то, что происходит испокон веков между существами однополыми и разнополыми, ничтожными и великими?

Я не располагаю для этой цели ни познаниями, которых нет у других, ни словами, которых другие не употребили бы хоть раз. Я не сделаю великих открытий: на карте любви нет белых пятен. Что может быть банальнее, чем та самая дыра – а то и две – и безукоризненно тугой фаллос, который в нужный момент опорожняется, превращаясь в жалкий сморщенный хвостик?

Благоразумие подсказывает: откажись. Тем более что между Сциллой порнографии и Харибдой слащавости вызывающе поблескивают несколько жемчужин, шедевров на все времена, благополучно миновавших эти рифы. Но мы крепки задним умом, и благоразумие представляется нам добродетелью лишь в случае краха. И кто сказал, что литература – занятие для благоразумных?

Риск так заманчив, и вот вопреки всему я вывожу первые строчки этой истории, написать которую почти невозможно: «Мне было восемнадцать лет, когда я отдала Гавейну сердце на всю жизнь – то есть это в то время мне казалось, что сердце, хотя тогда я лишь потеряла голову…»

1 Гавейн

Мне было восемнадцать, когда я отдала Гавейну сердце на всю жизнь, но ни он, ни я этого не знали. Да, началось все с сердца, только тогда я еще не подозревала, что оно у меня есть, и просто потеряла голову.

Он был лет на шесть-семь старше меня и уже сам зарабатывал себе на жизнь, да как – труженик моря! – поэтому мне, студентке, зависящей материально от родителей, нечем было перед ним гордиться. Мои парижские друзья выглядели в сравнении с ним жалкими желторотыми пижонами – ведь на него уже наложило свой отпечаток то ремесло, что в считанные годы наделяет мускулы юноши первобытной силой дикой природы и задолго до срока делает его стариком. Детство еще жило в его глазах – он отводил их, когда кто-нибудь смотрел на него, – юность поселилась на высокомерно изогнутых губах с чуть приподнятыми уголками, а о недюжинной силе взрослого мужчины говорили большие, огрубевшие от соли руки и тяжелая походка – ступал он твердо, как будто под ногами у него всегда была палуба корабля.

Пока мы оба были детьми, он и я, мы окидывали друг друга при встрече презрительным взглядом, как представители миров, между которыми лежит пропасть: он – бретонец, я – парижанка, пути наши никогда не пересекутся, все правильно, так и должно быть. Он был к тому же сыном бедного фермера, а я – дочерью «туристов»: для него это слово, похоже, определяло как наш род занятий, так и образ жизни, отнюдь не внушавший ему уважения. В редкие часы досуга он увлеченно играл в футбол со своими братьями – я не понимала, что в этом интересного, – разорял гнезда или стрелял в птиц из рогатки – это занятие я находила отвратительным, – а когда не играл, то дрался с приятелями или говорил нам с сестрой всякий раз, когда встречал нас, «гадкие слова» – для меня это было нечто чисто мужское и тем самым ненавистное.

Кто, как не он, проколол шины моего первого детского велосипеда: игрушка богатенькой дочки была настоящим оскорблением старому разболтанному ящику на колесиках, в котором он с братьями скатывался, сопровождая оглушительный грохот и скрежет восторженным визгом, по единственной улице нашей деревни. Позже, когда ноги у него подросли, он стал ездить, вихляя, на стареньком велосипеде своего отца – эту рухлядь, состоявшую лишь из рамы, руля и двух колес, он тайком выводил из сарая, когда папаша Лозерек отсыпался где-нибудь в канаве после субботних возлияний. А мы – мы бельевыми прищепками пришпиливали почтовые открытки к спицам наших новеньких, сверкающих хромом велосипедов со звоночками, щитками и багажниками, чтобы изобразить треск мотора в пику Лозереку и его братьям, взиравшим на нас сверху вниз с видом царственных особ.