Соль - [39]

— Ты белый, как простыня! — восклицала она.

Или, вдруг проникнувшись жалостью к такому тщедушному сыну:

— Да что же ты за мешок с костями, разве я плохо тебя кормлю?

Отец держался поодаль. Он наблюдал за ними, не говоря ни слова, и его молчание уязвляло Жонаса. Подростку хотелось, чтобы он ушел купаться, не дожидаясь его.

— Я тебя догоню, не стой тут.

Арман не отвечал, не пытался протестовать против упорства Луизы, еще больше выбеливавшей кожу Жонаса толстым слоем крема, который вскоре оставит за ним на поверхности воды жирную пленку. Одного присутствия отца хватало Жонасу в качестве порицания. Арман стоял, зарывшись пальцами ног в песок, уперев руки в бока. После того как Луиза наконец ложилась, Жонас был вынужден идти к морю бок о бок с отцом, и он ненавидел этот момент, когда оба не находили, что сказать друг другу, изображая фальшивую общность. Жонас ускорял шаг, чтобы обогнать его, и нырял в воду, пряча свое тело в волне.

Порой Арман бросал сыну вызов: доплыть, например, до далекого буйка, красную точку которого они различали временами на волнах. Он рвался вперед с мокрым лицом. Руки выплескивались из волн, спина скользила под водой, под бледной пеной. Жонас пытался следовать за ним, но быстро выдыхался и тревожно оглядывался через плечо в сторону пляжа и распластанного тела Луизы, бледного пятна на песке. Приставив руку козырьком к глазам, она смотрела на них и иногда им махала. Она неизменно корила их за то, что слишком далеко заплыли, но не сердилась. Эта игра была для нее выражением самоотверженности Армана и юношеской отваги Жонаса. Арман доплывал до буйка, скрывался среди волн, потом снова выныривал. Жонасу хотелось вернуться к Луизе, оставить отца в море, но его пленяла скорость, с которой Арман брал волны, и он плыл, не двигаясь с места, борясь с очередным приступом астмы и выплевывая воду, случайно попавшую в рот. За его спиной с пляжа доносились крики. Море искрилось, жгло глаза, и он щурился, не в силах оторваться от Армана, снова скрывавшегося под поверхностью воды. Когда он смотрел на удалившегося отца, было в этом какое-то экстатическое ожидание, которое Жонас ощущал в своей плоти, заставлявшее его терпеть одышку и оплеухи волн. Каждую минуту Арман мог исчезнуть, подхваченный течением. И никто, кроме него, Жонаса, ничего не увидит. Окружающая природа, вынашивая возможность смерти отца, зачаровывала его. Но Арман возвращался со сведенными от усилий руками и, посмеиваясь, в несколько гребков доплывал до берега. Вытянувшееся рядом с Луизой тело Армана блестело, когда Жонас наконец выбирался к ним.

— Хорошо поплавал? — спрашивала мать.

Он ложился, ничего не отвечая, и наблюдал искоса за отдыхающим отцом. Грудь Армана вздымалась в ритме его дыхания. Он не замечал чувства вины своего сына от мысли, что, случись отцу утонуть, это было бы осуществлением его детской мечты.

Другим развлечением, которым Арман пытался сблизиться с Жонасом, было мериться силами, борясь врукопашную. Он без труда одерживал верх над мальчишкой, и то, что было забавой, превращалось в противостояние, в котором ни один уже не оценивал силы своих жестов. У Жонаса сохранились в памяти голое тело отца и едва сдерживаемая мощь рук, сжимавших его запястья, чтобы толкнуть в воду или уложить на песок. На коже оставались отметины от его пальцев. Забрать власть над сыном становилось Арману необходимо, и Жонас почти поневоле сопротивлялся, давая выход своей ярости, колотя сжатыми кулаками владычество навалившегося на него отца. Наверно, Арман чувствовал в его отпоре нечто большее, чем игру, но никогда и словом не обмолвился о жестокости Жонаса. Однажды в такой схватке Арман повалил его и придавил всем своим весом. Жонас ощутил спиной жгучий песок и, извиваясь в попытках освободиться от хватки, с размаху ударил Армана кулаком в лицо. Он отчетливо видел, как его фаланги расплющились об угол челюсти, как голова отца мотнулась в сторону. Жонас лежал, прерывисто дыша, сердце сжималось от страха перед наказанием — он чувствовал в себе все тот же ужас ребенка, которым он был, когда отец обращал на него свой гнев. Арман посмотрел на него долгим, изумленным взглядом. Его нижняя губа была разбита, зубы порозовели от крови. Тень от его тела распласталась на песке. Он лишь утер губы тыльной стороной ладони, шумно шмыгнул носом и отвернулся от сына.

Шоссе отделяло пляж от диких дюн. Оттуда до них доносилось пение цикад, смешанное с плеском волн и гвалтом отдыхающих, с запахом оливковых деревьев и зарослей тимьяна. Жонас привлекал взгляды мужчин. Море располагало к похвальбе, поочередно окутывая и открывая чужие тела. Игры обольщения ускользали от внимания других купальщиков. Хватало взгляда, слова, прикосновения, скрытого волной. От близости Армана и Луизы Жонаса переполняло сознание запретного. Другой мир приоткрывался ему из-под того, в котором он жил до сих пор. Мир удовольствий, который запомнится ему ослепительным, безмолвным, населенным грубыми телами, покрытой солью кожей.

— Пойду пройдусь, — сказал он.

Луиза не подняла головы от журнала, который читала. Горло Жонаса сжалось. Прислонившись к деревянной ограде, уходившей в дюны, ждал мужчина. Жонас успел удалиться от нее лишь на несколько шагов. Он видел загорелую кожу, влажные красные плавки, бугор естества под ними. Кивком головы он согласился последовать за ним. Он не знал, как зовут мужчину, сколько ему лет, но он коснулся под водой его широкого волосатого бедра. Арман дремал. Луизе было невдомек одолевшее сына головокружение. Пляж, по преимуществу место детства, изобличал пыл Жонаса. Он пошел к шоссе следом за мужчиной. На выстроившихся в ряд трейлерах и машинах играло солнце, воспламеняя воздух и усиливая запах резины от шин. Они перешли шоссе и углубились в дюны, оставив позади исступление пляжа. Возбуждение заставляло Жонаса сглатывать, сводило живот, лучилось в тестикулах и пояснице. Солнце припекало его лоб и плечи, заставляло синеголовник, бессмертник и букеты песчаного колосняка изливать свой сладкий аромат. У мужчины была широкая спина. Он был, наверно, лет на десять старше Жонаса. Время от времени он оборачивал к нему лицо, его светлые глаза убеждались в его присутствии, и он шел дальше, уходя все глубже в дюны. Жара оглушала Жонаса. Ветер с моря до них не долетал; все застыло в янтаре песчаных холмов, в хоре тысяч крылышек, стрекочущих в соснах. Он не ощущал больше жгучих укусов на каждом шагу, не слышал своего дыхания. Только запах мужчины натягивал нить, по которой он шел. Смола текла золотыми каплями по коре стволов, заключая в себя свет. Рыжие иглы устилали землю, кололи подошвы, щиколотки. Выше ветви расчерчивали опаловое небо, проливая на них огненный дождь.