Сокровищница тайн - [12]

Семь халифов блистали под ярким лампадным огнем,

Словно семь повестей, заключенных в сказанье одном.

Царство больше небес! Царство властного мощного шаха!

Как богат дивный прах, — подчиненный столь дивного праха!

Вот в селенье дыханья — вдыханье. На царственный трон

Царь полудня воссел: управлял всеми властными он.

Красный всадник[62] пред ним ожидал приказанья, а следом

Прибыл в светлой кабе некий воин, готовый к победам.

Горевал некий отрок[63], разведчик, пред царственным стоя,

Ниже черный[64] стоял, пожиратель любого отстоя.

Был тут мастер засады[65], умело державший аркан,

И, в броне серебра, чей-то бронзовый виделся стан[66].

Были мошками все. Быть свечой только сердцу дано.

Все рассеяны были, но собранным было оно.

И свой отдал поклон я владыке прекрасному — сердцу.

Душу отдал свою я султану всевластному — сердцу.

Взял я знамя воителей жаркого сердца, и лик

Я от мира отвел: новый мир предо мною возник.

И сказало мне сердце: «Ты сердце обязан прославить.

Дух твой, птицам подобный, гнездо свое должен оставить.

Я — огонь. Все иное считай только дымом и сном.

Соль лишь только во мне. Нету соли во всем остальном.

Я сильней кипариса с его многомощною тенью.

И над каждой ступенью вздымаюсь я новой ступенью.

Я — сверкающий клад, но Каруну не блещет мой свет.

Вне тебя не дышу, и в тебе я не кроюсь, о нет!»

Так сказало оно. И словес моих бедная птица

Позабыла о крыльях. Пришла ей пора устыдиться.

И в стыде, преклоненный, руками закрыл я лицо,

И в учтивости ухо я рабское принял кольцо.

Благ, кто сердцем владеет. И вот я опять, как бывало,

Услыхал: «Низами!» Это небо меня прославляло.

Быть подвижником стойким — удел моего бытия.

И, склонясь перед властным, подвижником сделался я.

ПЕРВОЕ ТАЙНОЕ СОБЕСЕДОВАНИЕ (О ВОСПИТАНИИ СЕРДЦА)

И наставник высокий, как будто смирял он коня,

От узлов девяти был намерен избавить меня[67].

Эти девять узлов он решил отстранять понемногу.

На веревки конец он поставил уверенно ногу,

Чтоб узлы перебрать, — все узлы, что достойны хулы, —

И тогда он с веревки последние срежет узлы.

И владеющий сердцем, в желанье высоком, едином

Мне на помощь прийти, — стал отныне моим господином.

В двух обширных мирах начал он мне указывать путь,

Захотел потому-то он в душу мою заглянуть.

Хоть от нас он достойного часто не видит вниманья,

Все же нас никогда своего не лишит состраданья.

Если я, недостойный, почтительность мог позабыть,

Научил он меня неизменно почтительным быть.

От подобного мне не пустился он в бегство. О новом

Он беседовать стал. Бедный прах удостоил он словом.

Из колодца, из мрака он вызволил душу мою,

Словно спас он Иосифа в чуждом, далеком краю.

Погасили огни многозоркой, внимательной ночи,

И чуть видной зари раскрывались блестящие очи.

Поднимался светильник, и яркого ждали огня,

И сапфирный покров стал багряным предвестником дня.

Взял наставник лампаду — мерцала отрадно лампада, —

Дал мне руку, и вот мы направились к зарослям сада.

Из полы моей тотчас он вынул колючки иглу,

И несчетные розы в мою набросал он полу.

Я смеялся, как рот приоткрытый тюльпана; с размаху,

Словно роза, в восторге свою разорвал я рубаху.

Был я крепким вином из прекрасных пурпуровых роз.

Был затянут мой пояс, как пояс затянутых роз.

Я вину был подобен, вину, что отрадно кипело;

Я был розой, чья радость найти не умела предела.

Я меж роз пробирался, спешил я, спешил я туда,

Где меж веток и листьев, журча, зарождалась вода.

И лишь только Любовь добралась до прекрасного края,

Там, где веяла верность, благой аромат разливая,

Дуновенье любимой в речениях, полных красы,

Оживило мне душу, подобно дыханью Исы.

И мой конь побежал непоспешным, умеренным бегом,

Ветерков предрассветных предавшись прельстительным негам.

Я услышал; «Кичливый, с коня ты сойди своего,

Иль я тотчас тебя увезу из тебя самого».

Я, подобный ладье, уносимой поспешной рекою,

Внемля веянью рая, пришел к золотому покою.

И, поток увидавши, немедля сошел я с коня

И направился к берегу. Жажда томила меня.

Был поток, словно свет, знать, вовеки не ведал он бури.

Сновидения Хызра не знали подобной лазури.

И как будто во сне, вдоль жасминных он тек берегов;

И дремали нарциссы, усеяв прибрежный покров.

Этот край был причастен лазури небесного края;

Перед амброю здешней склонялось дыхание рая.

И ползучие розы — услада отрадных долин —

Высоко поднимались, порой обвивая жасмин.

Этим розам свой мускус охотно вручили газели,

А лисицы — свой мех, чтоб колючки колоться не смели.

И пред розой прекрасной стыдливо склонясь, попугай

Украшал опереньем такой новосозданный рай.

Попугай, сладкий сахар — вот образ, являющий травы.

Коль съедят их газели, то станут, как львы, величавы.

Свежий ветер склонил над прекрасною розой главу.

Молодая газель возле розы щипала траву.

Златоцветы слились; на своем протяженье немалом

Они стали для амбры большим золотым опахалом.

Зелень тешила взоры, ведь взоры в ней радость берут.

Травы змей ослепляли: всегда их слепит изумруд[68].

Всюду розы с жасмином для мыслей засаду сплетали.

Соловьи с сотней горлинок рифмы по саду сплетали.

Однодневная лилия — счастье для местности сей —

Подняла свою длань, будто поднял ее Моисей.

Дикий голубь лесной, что воркует всегда на рассвете,