Сокровища Валькирии: Стоящий у Солнца - [19]

Когда Русинову разрешили ознакомиться с этим делом, его поразила надпись на папке – «Хранить вечно!».

В начале семьдесят восьмого года печорские разведчики вернулись в Москву, и скоро в Институте появился их отчет с подробными рекомендациями и выводами. Сухопутная же группа оставалась до весны, чтобы собрать сведения о количестве въезжающих в регион всевозможных экспедиций, туристических групп и отследить весеннюю миграцию местного населения, связанную с летними станами на лесоповалах и химподсочке. Русинов по молодости немного завидовал работе разведчиков, хотя знал о ней лишь по поступающим от них материалам. Эти люди годами жили под чужими именами, были вольными и свободными в поиске и как бы успевали проживать несколько жизней. По крайней мере так ему казалось…

И неожиданно в мае связь с ними прервалась. Разумеется, Служба работала самостоятельно, и в Институте узнали об этом с большим опозданием, когда вдруг уже приготовившаяся к выезду экспедиция получила отбой. Пока лаборатория Русинова, все лето теряясь в догадках, из-за срыва плана занималась черт-те чем, Служба искала своих пропавших сородичей. Можно было представить, сколько согнали в регион тех же самых разведчиков, оперативников, работников милиции, ибо в этом «бермудском» треугольнике бесследно пропала вторая экспедиция! Территория была огромная, и, конечно же, если захотеть, можно что угодно спрятать или спрятаться, но какой смысл профессиональным разведчикам – молодым людям, которые у себя в стране, по всей вероятности, проходили обкатку перед работой за рубежом, – выбрасывать такие финты? Подобный добровольный поступок объяснить было невозможно, и потому Служба искала другие причины. Версия, что разведчики обнаружили тайник с «сокровищами Вар-Вар», взяли ценности и с ними сбежали, отпадала, ибо в точности повторяла версию по первой экспедиции Пилицина. В это никто не верил сейчас. Но и вторая версия практически оказалась аналогичной той, которую выдвигали в связи с двадцать третьим годом: на сибирской стороне Уральского хребта был знаменитый Ивдель – лагерное место, откуда весной семьдесят восьмого было совершено два побега заключенных группами до четырех человек. Одна группа захватила оружие, отобрав карабин у охраны нефтебазы, а потом уже при помощи него в какой-то деревне было отнято два охотничьих ружья. В течение месяца оба побега ликвидировали, заключенных частью выловили, частью постреляли и теперь добивались от живых признания в убийстве двух орнитологов, которые вели наблюдение за перелетом птиц, – под такой легендой работали исчезнувшие разведчики. Пойманные зэки были переправлены в Москву, в ведение КГБ. После долгого запирательства, уже осенью, заключенный по имени Борис Длинников признался в преступлении и сообщил, что двоих мужчин он зарезал спящими в палатке и тела бросил в реку Тавда – приток Иртыша. Убил, чтобы захватить продукты и палатку. Вроде бы все в его показаниях сходилось, но он так и не смог убедительно указать место на реке, где совершил преступление. Дело повисло в воздухе. «Орнитологов» не обнаружили ни в этот год, ни на следующий. Однако в восемьдесят третьем, когда уже Русинов возглавлял лабораторию и отрабатывал проект «Валькирия» на Приполярном Урале, у камня на безымянном пороге реки Хулга обнаружили так и не разгаданный странный знак и вбитую в землю палку с привязанным к ней уже потрескавшимся от солнца и дождя брючным ремнем. Находка была доставлена в Москву, и жена одного из пропавших разведчиков опознала ремень по пряжке, весьма редкой и характерной.

Тогда-то и возникла версия, что таинственный знак оставляется кем-то на месте гибели людей либо возле мертвых. И что вообще это знак смерти: зачем его нужно было изображать на кладбищенской изгороди? Однако никакие криптограммы, ни каббала подобного знака не знали…

И все-таки после этого стали считать, что «орнитологи» погибли в весеннем, очень бурном пороге, возможно, пытаясь переправиться на другой берег – место было узкое, – а возможно, спускаясь по реке на плоту. В то время при Институте было уже три экстрасенса, которые отчего-то стремительно начали размножаться и завоевывать популярность. Их внедряли в разрабатываемые проекты отделов и лабораторий с такой же навязчивостью, как потом начнут внедрять кристалл КХ-45. Экстрасенсов пока еще не допускали к секретам и использовали только как своеобразных экспертов, однако они уже имели пропуска на территорию Института, свои кабинеты; они вели странный образ жизни, полускрытый, полутаинственный и полубезумный. Говорили, что это самые лучшие из всех, что ныне существуют, что за каждым десятки раскрытых по своим возможностям преступлений, хотя каких конкретно, никто толком не знал. С точки зрения Русинова как психиатра, экстрасенсы были вполне психически здоровыми людьми, а их «придурь» являлась имиджем, неким приложением к профессии. Правда, внешне они все напоминали того, первого: какие-то невзрачные, припухшие и с вечно болящими зубами и невероятной энергией к действию. Их инициативность иногда перехлестывала через край, и они стремились влезать куда только угодно, вмешивались в любой разговор, давали советы, анализировали, предрекали и прогнозировали. Они очень хотели быть нужными. Правда, одного вскоре убрали: Служба накопала на него компр-материал по мошенничеству. Оставшиеся же в первый момент перепугались, а затем стали проявлять усиленное рвение пополам с наглостью. В двери пришлось врезать кодовые замки, чтобы спастись от них и спокойно работать. В традициях Института был научный подход ко всякой проблеме; на это не жалели ни времени, ни денег, давно отказавшись от «сабельных» атак. Материал по проектам нарабатывался годами, одновременно подготавливались специалисты. Конкретные результаты получал больше всего морской отдел, занимавшийся поисками затонувших судов с драгоценностями в морях и океанах, и поэтому сухопутный, имея долговременные проекты, мог спокойно отрабатывать теоретические вопросы и методику поисков. С появлением же экстрасенсов в Институте начался какой-то медленный и массовый поворот к мистике, ясновидению и прочему вздору. К лаборатории Русинова пристегнули одного экстрасенса, и все сотрудники теперь придумывали причины, как избежать его настойчивых рекомендаций и примитивно-дилетантских рассуждений. А поскольку с его уст не сходило слово «гиперборея», то ему дали соответствующее прозвище.