Сократ. Введение в косметику - [72]

.

Сам Параклет уже ранее подарил свою любовь трём нуждавшимся в любви – глухонемой, падшей и «даме с собачкой»; это был именно подарок, игра в любовь, так как реальная любовь, как алмаз, для культурного Параклета, видимо, не существует; думаю и надеюсь, во всяком случае, что трагический образ распятого арлекина на обложке книги Н. Н. Евреинова[30] и трагичность Параклета в последней картине – не более искренни, чем трагичность переживаний Сократа. Но ведь нас окружают культивирующиеся, для них мы действуем; маска трагичности нужна была и Сократу и Евреинову для того, чтобы люди не отвернулись от радости, которую хотят подарить культурные культивирующимся. И из этих же соображений следует ли договаривать до конца то, что нам вполне ясно? Ведь и наша книга будет читаться преимущественно культивирующимися, и раскрывая перед ними горизонт сразу до последних пределов, не оттолкнём ли мы людей от их счастья, не слишком ли испугаем их? Ведь не даром люди так боятся древа познания добра и зла. Видимо, прав был Великий инквизитор Достоевского, считая обман лучшим средством сделать людей счастливыми[31]. Может быть, напрасно и мы не надеваем на себя маску трагической жертвы своими личными интересами ради интересов большинства, может быть, напрасно мы сорвали маску с Сократа. Театрализация жизни – это принцип отношения культурных к культивирующимся, но принцип тайный, и не следовало бы вскрывать его перед «непосвящёнными». Но ничего не могу поделать со своим упорным стремлением срывать маски, и остаётся только надеяться, что моя книга не будет иметь читателей…

VI. Искусство и праздник

Казалось бы, что может быть проще и понятнее такой истины, капитализм стремится превратить рабочего в машину, весь смысл существования которой был бы в производстве труда; если капитализм считается с личностью рабочего, то только потому, что эта личность – факт, и факт очень неприятный для капитализма, грозящий стачками, бунтами, революциями; но и с личностью рабочего капитализм считается лишь как с частью машины, с частью очень капризной, далеко не всегда учитываемой: если б можно было, капитализм с удовольствием уничтожил бы личность рабочего, превратил бы его в простое орудие труда. Социализм, наоборот, в рабочем видит прежде всего личность, существование которой оправдано уже тем, что она хочет жить, и задача социализма – по возможности облегчить жизнь каждого рабочего, каждого члена социалистического общества; облегчить, значит уменьшить трудность жизни, уменьшить труд, увеличить удовлетворённость каждого члена общества; если б можно было, социализм освободил бы всех членов общества от всякого труда. Для капитализма интересно, как выявляет себя рабочий; социализм интересуется тем, как рабочий чувствует себя. Капиталистическая наука о рабочем организме как о машине интересуется внешней стороной – раздражениями, действующими на организм, и реакциями, рефлексами, выявлением, поведением; социалистическая наука интересуется этой внешней стороной постольку, поскольку она обуславливает или является следствием единственно самоценного – внутренних переживаний, самочувствия рабочего, и центром внимания социалистической науки должно быть это последнее.

Казалось бы, это ясно. Но приходится ли удивляться тупости людей, если даже некоторые из их «учёных» выдают за социалистическую науку свой чисто капиталистический подход к рабочему как к машине, отвергая совершенно занятия вопросом о личности, о самочувствии рабочего?! Они не могут понять, что если уж где особенно, крайне нужна психология, и именно психология, а не рефлексология, не реактология, не наука о поведении только, так это именно в социалистическом обществе!

Не приходится поэтому удивляться и тому непониманию, какое встречает элементарная истина, что цель всех человеческих действий, в том числе и труда, – радость, удовлетворённость. В своём непонимании люди кричат: это крайний индивидуализм! – Да, если хотите, это индивидуализм; но такой индивидуализм – основа всякой научной социальной теории: это индивидуализм, который утверждает только, что без личности нет общества, что в крайнем случае всё общество должно рассматриваться как большая личность, в отношении к которой всё-таки будет верна эта истина. Кричат, что труд не есть сумма действий, направленных на создание определённых условий, могущих быть источником радости. Пусть так; попробуем определить труд иначе: это – сумма действий, направленных на создание или 1) полезных вещей, или 2) общественных ценностей, или 3) каких-либо вещей вообще. В первом случае мы затруднимся признать трудом работу на фабрике каких-либо предметов роскоши, во втором случае не назовём трудом работу малоземельного рабочего, получающего со своей земли хлеб только на себя; во всех трёх случаях не назовём трудом работу голодных людей, нанятых издевающимся самодуром за кусок хлеба денно и нощно наливать воду в бочку без дна; а между тем это всё-таки труд, бессмысленный, бесполезный, но труд, потому что работающие создают условия, могущие быть для них источником радости, – создают условия, при которых они получат кусок хлеба, их единственную радость; и всегда, при анализе любого труда, любого действия мы придём к этой радости как к конечной цели. Да и что такое «полезные вещи», «общественные ценности», как не слова, прикрывающие стекло, радующее своим блеском и или принятое за алмаз, потому, что оно радует, или радующее потому, что оно принято за алмаз? Ведь в этом кругу и вертятся все наши оценки.