Сокольницкий сад - [8]

ПИСЬМО X От Луизы к ее подруге.

Ты с ума сошла, Катенька. Мне стыдно было даже читать письмо твое, не только что поверять свои чувствования по твоим догадкам. — Из одного свидания, почти немого, ты сплела целый роман. — Шалунья! не позабудь, что мне уже осьмнадцать лет и что я всегда славилась своим благоразумием. — Не боясь твоей диалектики, скажу тебе, что Б. Б. бывает у нас почти всякий день, что я всегда с удовольствием вижу его и люблю с ним разговаривать. Он прекрасный молодой человек с высокими мыслями, с живым, пламенным чувством ко всему доброму, изящному и истинному, с познаниями основательными и разнообразными. Разговор с ним приятен и поучителен. Я чувствую к нему сердечное расположение — и только. Бред твой объясняется мною вот как: Байрон говорит к Шильонскому узнику, что только в глубине темницы, с цепью на руке вполне чувствуется свобода[45]: так точно у тебя в захолустье живее играет твое веселое воображение, и ты на просторе строишь воздушные замки. Строй, мой друг, строй сколько хочешь и как хочешь, только с одним условием. Ты понимаешь его. Прости дружбе, что я напоминаю об нем. — Это строение займет с приятностию досуги, коих у тебя вдоволь, а мне очень приятно будет смотреть издали на твои хлопоты и пошутить над тобою, когда твои замки… Но вот идет наш гость. Он обещался принесть мне отрывки из «Цыган» Пушкина[46]. Мне хочется прочесть их поскорее. Прощай.

ПИСЬМО XI К Луизе от ее подруги.

«А мне очень приятно будет пошутить над тобою, когда твои замки…» Ну что же — разрушатся, что ли? Ты видишь, что это слово даже и не написалося. И не напишется, и не сбудется. Он, как в руку сон, пришел и придет опять, и останется, и замок мой устроится. — Но шутки в сторону: я виновата, Луиза, что привела в краску твою скромность последним своим болтаньем. — Мне самой стало совестно, когда я вспомнила об нем через день после отправления письма на почту. — Будь уверена, что я очень живо помню наставления, кои мы получили с тобою вместе, и на деле никогда, авось бог даст, не буду иметь причины краснеть при воспоминании об оных. Языком же, что делать? — я грешу иногда, даже часто, а после раскаянье. Впрочем, я стараюсь исправиться. С этой же минуты ты никогда не услышишь от меня ничего об нем, разве сама когда вызовешь каким-нибудь нечаянным признанием, разве… Но, ей-богу, силы нет, опять вздор идет в голову. Так не хочу же теперь писать ничего. — Удивляйся моей решительности, удивляйся тем более, что у меня теперь так и шевелятся руки и язык. Скорее запечатаю письмо.

ПИСЬМО XII От Б. Б. к С. С.

чрез месяц.

Скоро, мой друг, ты получишь от меня рассуждение о пределах географии. Долго думал я об ней, и недавно только блеснула в голове моей мысль простая и ясная, которая послужит основанием. Я прыгал как ребенок, как Архимед. Между тем мне кажется, я давно уже не водил тебя в мои почти родные Сокольники. Я привыкаю к Луизе. Нет, здесь нейдет «привыкать», слово физическое. — Я… но мне не приходит в голову другое приличное выражение. — Поверишь ли, что тот день я, кажется, пропускаю, не живу в жизни моей, в который не вижу ее? — С какою радостию, кончив поутру дела свои, отобедав дома с своею старою няней, отправляюсь я к ней! — Вошел, увидел ее — и блаженствую. Я переселяюсь в другой мир, дышу другим воздухом, легким, благодатным. Какие-то новые, приятные чувства во мне волнуются. Все предметы приближаются ко мне с дружбою. Ею, как светом, я вижу их, люблю их. Ах, как она мила, Всеволод! Сколько поступков узнал я стороною, в которых добрая, высокая душа ее является во всем блеске и величии, к которым никто, кроме ангелов, казалось мне, не может быть способен — и между тем она молчит об них. — Она восхищает меня более и более. — Вчера читали мы «Вадима» Жуковского[47]:

— Блажен, — сказал я, — блажен тот, кому слышится ясно в душе его звонок.

— Вам слышится звонок? — спросила она меня, улыбаясь.

— Ваш голос служит мне звонком.

— Нет, без комплиментов, скажите, вам часто слышится звонок?

— Какой?

— Разве есть много их?

— Нет — один, но у нас разные уши, иногда мы слышим сердцем, иногда умом, иногда…

— Вы запутываете вопрос, но я не отстану от вас без ясного ответа. Вы слышите умом?

— Не знаю, я не могу различить еще.

— Здесь нельзя не знать, не скромничайте, да — или нет — умом?

— Да: у меня ум теперь в сердце.

Ах, Всеволод, женщина есть прекраснейшее творение в природе! — Я думаю часто, как мужчины к ним неблагодарны; как странно, несправедливо раздаются венцы лавровые. Женщинам, то есть их внушениям, посредственным и непосредственным, принадлежит, скажу смело, большая часть прекрасного, которым мы обладаем в произведениях искусств изящных, и, между тем кто произносит имя Лауры, Элизы Драпер, Фанни, мисс Чаворт, Элеоноры с таким благоговением, с каким произносят имена Петрарки, Стерна, Клопштока, Байрона, Тасса?[48] — Здесь есть еще другой варварский предрассудок: рассуждают о каких-то личных их недостатках, заблуждениях, как будто бы они что-нибудь значили в общем итоге. Всего досаднее бывает мне за Элеонору. Все жалуются на нее, что она не чувствовала любви Тассовой, не умела ценить ее, оставляла его в горести и пр. — Согласен я, но она внушила «Освобожденный Иерусалим», и какое лучшее право иметь ей на бессмертие? — Все прочее — мелочь, которую человек с чувством должен оставить без внимания, мелочь, неразлучная пока с скудельным составом человеческим. То же думаю и вообще о великих людях. Как сметь, например, видя «Мадонну» и «Светлое преображение», думать и говорить о какой-то невоздержности Рафаелевой? Прочь, мысль недостойная! Я взираю на душу великого мужа в лучшие минуты ее деятельности и, благоговея пред ними, на все прочие накидываю покров забвения. Я взираю на душу, а не на людей. — Прощай, Всеволод! устал.