Софья Леонидовна - [31]

— Где была, там меня уже нету. По квартирам не ходила, я теперь заразная. Вчера прибежала сюда, к воротам, почти всю дорогу до твоего дома шла, думала догнать — нет, опоздала, а зайти к тебе побоялась, чтобы не подвести. Пришлось ночь да день проходить кое-где, где немцы поменьше ходят.

— Где же ты ночевала?

— За окраиной, в блиндажах старых, — Тоня повела плечами под полушубком. — Ничего, — ответила она на сочувственные слова Маши, что она, наверное, ужасно замерзла.— Я теперь к партизанам пойду. Там, в лесу, подольше на холоду-то бывать придется. Ну, Ниночка, миленькая ты подружка моя...— сказала она, останавливаясь: они подошли в кто время к следующему углу.— Дороги наши с тобой разные, дай поцелую...

— Подожди, — сказала Маша,— как же ты их найдешь? Когда ты пойдешь?

— Где есть, там и найду! А пойду сейчас, годить мне больше некогда. И так сутки ушли, чтобы с тобой свидеться.

Она поцеловала Машу в щеку ледяными, дрожащими от холода губами и, сняв шерстяную рукавицу, сунула в руку Маше маленький скатанный бумажный шарик.

— На сводку. Третьего дня передали...

— А как же они теперь...— начала было Маша, но Тоня торопливо прервала ее:

— Ничего, узнают, что ушла я, найдут к тебе другой ход. Прощай!

Маша поставила на снег кошелку, поднявшись на цыпочки, порывисто обхватила поверх толстого платка Тонину шею и несколько раз страстно поцеловала ее в ледяное лицо, выражая этим сразу все вместе — и восхищение ею, и благодарность ей, и печаль, и страх разлуки.

— Прощай,— повторила Тоня.— Недосуг мне...

И, вырвавшись из Машиных рук, ничего не добавив, не медля и уже не оборачиваясь, свернула за угол, быстро пошла по переулку и через минуту скрылась в темноте.

Маша подняла тяжелую кошелку и, перейдя на другую сторону улицы, несколько раз оглянувшись, не идет ли кто за ней, торопливо пошла домой.

Софья Леонидовна, вернувшись сегодня немножко раньше Маши, была уже дома. Стоя над керосинкой, которую она для тепла перенесла из кухни в комнату, она размешивала ложкой пузырившуюся в кастрюльке манную кашу.

— Сладкую кашу варю,—сказала она, стоя спиной к Маше, которая в это время, дрожа от холода и волнения, стаскивала с себя пальто.— Все-таки Новый год, и чаю, расщедрюсь сегодня, покрепче заварю, в свое удовольствие. Что это у тебя? — повернувшись, заглянула она в поставленную Машей на стул корзинку.— Откуда такие щедроты? Если от твоей Кульковой, то отнеси обратно. Я уже тебе говорила, что краденого не люблю.

Маша вздохнула. Она так до сих пор и не знала, понимает ли Софья Леонидовна истинный смысл ее знакомства с Тоней или в самом деле считает, что та просто ее подруга, к которой Маша бегает, чтобы иногда подкормиться и поболтать, то есть думает о ней так, как о ней презрительно думали все время Тонины соседи и в чем она, конечно, не старалась их разубеждать. Наоборот. Большей частью ей казалось, что не может быть, умная старуха не может не догадываться, но каждый раз, когда она именно для старухи же и приносила от Кульковой маленькие гостинцы, та в ответ так сердито огрызалась и даже отказывалась есть принесенное Машей, что Маша начинала думать: нет, кажется, она и правда не понимает, в чем дело. Кажется, она считает, что та женщина, к которой она сама же отправила когда-то Машу на свидание,— это одно, а знакомство с Кульковой — совсем другое. Но сейчас, после всего случившегося с Тоней, Маше показалось уже совсем бессмысленным играть в эту взаимную молчанку.

— Это только сверху крупа, — сказала она тихо, — это я рацию от Кульковой сюда принесла. Я от нее передачу вела...

Старуха подняла глаза сердито и удивленно.

— Зачем ты мне это говоришь? Ведь я тебя ни о чем не спрашивала и не спрашиваю сейчас...

И Маша поняла: нет, старуха, конечно, обо всем догадывалась, а сердилась и не хотела есть раньше эти продукты просто потому, что они были крадеными у немцев, и это было сильнее ее, даже когда она голодала.

— Кулькову предупредили, что ею интересуется гестапо,— сказала Маша.— Она вчера ушла из дому совсем, а сегодня отдала мне рацию по дороге, пока я шла домой.

— И куда же она ушла? — спросила Софья Леонидовна.

— Я же говорю, совсем,— повторила Маша.— Попробует пробраться к партизанам.

Старуха сдвинула свои мужицкие брови и задумчиво пожевала толстыми губами.

— Плохо, — наконец сказала она, снимая с керосинки недоваренную кашу и тяжело опускаясь на стул. — Теперь тебя заподозрят, ты к ней ходила. Надо будет, пока не поздно, тебе от меня скрыться.

— Если я скроюсь, тебя арестуют, — сказала Маша.

Она уже думала об этом по дороге и пришла к убеждению, что скрываться ей нельзя, потому что старуху тогда уже непременно арестуют.

— А это уж моя забота, — непримиримо сказала старуха. — А ты завтра скройся, только надо подумать куда, чтобы не выдали.

И она поморщила лоб, словно вглядываясь куда-то далеко и вызывая в памяти людей, у которых Маша могла бы спрятаться и которые её бы не выдали. Выражение ее лица было такое решительное, что Маша поняла — заставить старуху согласиться с собой будет нелегко, может быть, даже почти невозможно, но что делать?! В каком бы направлении ни искали выхода ее мысли, все выходило плохо: если она уйдет от старухи и скроется, то, во-первых, куда, что это будут за люди, за кого она будет себя у них выдавать, а главное, тогда старуху наверняка арестуют, потому что после исчезновения Кульковой второе исчезновение — Маши сделает для немцев сразу все яснее ясного. Если же она останется у старухи, то, конечно, вполне возможно, что ее арестуют. Начнут перебирать всех знакомых исчезнувшей Кульковой, узнают о ее частых приходах к Тоне, возьмут и арестуют просто на всякий случай, для проверки, но старуху могут при этом не тронуть, если только не докопаются, что Маша не ее племянница. А до этого нельзя им дать докопаться, ни за что нельзя, что бы они ни делали...