Софья Леонидовна - [30]

— Он не приедет сюда, он поехал туда с ними,— ответила Маша.

— Ну вот и слава богу,— сказала Софья Леонидовна,— По крайней мере, не надо будет дуру из себя ломать. Много ли народу было на похоронах?

— Человек пятьдесят...

Софья Леонидовна недовольно пожевала губами: должно быть, ей показалось, что и этого слишком много.

— Никаких глупостей не сделала там? — спросила она Машу.

— По-моему, нет,— подумав, ответила Маша.— Знаешь что,— сказала она, когда старуха разлила чай, и отодвинула от себя чашку.

— Пей сначала, потом поговорим,— сказала старуха.

— Нет, я сначала хочу тебе сказать.

— Ну, что такое?

— Знаешь, я беременна, а аборта делать не буду,— сказала Маша то, о чем думала про себя всю дорогу, пока вместе с Прилипко ехала с кладбища.

— Беременна? — переспросила Софья Леонидовна и вопросительно и строго посмотрела на Машу.

— Я в последний день перед тем, как меня сюда забросили, виделась с мужем,— сказала Маша, и лицо Софьи Леонидовны сразу смягчилось.

— Значит, два месяца, — сказала она.

— Сегодня ровно два, — сказала Маша.

— То-то я начала замечать, что ты плохо есть стала,— сказала Софья Леонидовна. — Каюсь, подумала, что просто нос воротишь. Тошнит, да?

— В последние дни немножко, — сказала Маша.— Я сегодня ехала оттуда с кладбища и окончательно решила — нет, не буду делать аборта, ни за что не буду! Назло им всем пусть все так будет, как будто никакой войны, никаких немцев нет. Я бы ведь раньше ни за что не сделала и сейчас все равно не буду. У меня муж очень хороший, только...— Она остановилась, как будто еще колеблясь, говорить или не говорить дальше, хотя про себя уже знала, что, раз начав, теперь уже все до конца расскажет Софье Леонидовне.

— Говори, чего замолчала,— почувствовав ее состояние, сказала Софья Леонидовна. Маша отодвинула еще дальше от себя чашку с остывшим чаем и, далеко вытянув и сцепив перед собой на столе руки, иногда от волнения пристукивая этими сцепленными руками по столу, стала рассказывать Софье Леонидовне все, что произошло между нею и Синцовым в ту последнюю ночь их встречи. Софья Леонидовна слушала, не перебивая, иногда только устало помаргивая красными веками.

— Ну и дура,— грубо сказала она, когда Маша кончила свой рассказ, и в полном противоречии со своими словами и тоном, которым они были сказаны, впервые за все время их знакомства притянула к себе Машу за плечи и крепко поцеловала ее. Отпустила, поглядела ей в глаза и снова поцеловала, испытывая в душе и чувство нежности к этой девочке, у которой скоро будет уже второй ребенок, и чувство доброй тоскливой стародевичьей зависти к этой трудной молодости, у которой, как бы она ни была трудна, все-таки впереди все то, чего у нее самой никогда не было и никогда не будет.

5

В последний вечер старого года Маша вышла из ворот больницы и пошла всегдашней, уже привычной вечерней дорогой по длинной, заметенной снегом, пустынной улице, без фонарей и прохожих, с темными окнами, то наглухо занавешенными, то закрытыми ставнями, то заколоченными досками.

На втором углу от больницы из темноты навстречу ей неожиданно выступила какая-то женщина и схватила ее за руку. Маша испуганно отпрянула.

— Это я, Тоня,— сказала женщина простуженным, хриплым голосом, не похожим на обычный Тонин голос, веселый и громкий.

— Что случилось? — спросила Маша, потому что они никогда еще не встречались без того, чтобы не условиться заранее.

— Плохо дело,— сказала Тоня и взяла Машу под руку.— Пойдем, по дороге расскажу.

Она была одета не так, как обычно: в теплом толстом платке, повязанном поверх полушубка, в валенках и с кошелкою в руке.

— Вчера только пришла в кабаре,— без всяких предисловий, немножко дрогнувшим голосом, в котором чувствовались усталость и озноб, начала Тоня, — а Шниквальд уже сидит. Сразу подозвал, заказал кофе, вынул деньги расплачиваться и говорит: «Подольше давайте мне сдачу, не спешите. Меня, говорит, сегодня вызывали в гестапо и долго расспрашивали о вас. Я сказал им, что вы хорошая девушка, что я вас хорошо знаю, что все, что они думают, глупости...». Я стою, слежу, чтобы у меня только руки ходуном не ходили, и отсчитываю ему сдачу. Он говорит: «Уходите, спасайтесь... Данке шен»,— говорит, взял у меня сдачу, поглядел на меня, вздохнул, допил свой кофе, встал и ушел. Все-таки, выходит, любил он меня, не врал. Бог с ним!

— Ну и что ты? — холодея от ужаса и ожидания предстоящего несчастья, спросила Маша.

— Вышла на кухню, поболтала с подружками, потом между делом, как была, вышла во двор, потом через задний двор и прямо в кофточке, без шубы домой.

— Домой! — ужаснулась Маша.

— Ну, а куда же? Рация-то дома. Решила, если они меня уже там ждут, все равно, семь бед — один ответ, а если нет, оденусь, возьму рацию и уйду насовсем. Рация, вот она,— кивнула Тоня на корзинку, которую она держала в руке.— Возьми-ка, тебе принесла,— и она передала в руки Маше тяжелую кошелку.— Там сверху гречка насыпана,— сказала она, объясняя ее тяжесть,— будете варить со старухой, меня вспомните.

— Подожди, когда же это было, это же вчера было? А где же ты была? — спросила Маша.

Тоня оглянулась назад, вдоль пустой улицы, так, словно не хотела оставаться с Машей ни одной лишней минуты.