София - венецианская заложница - [27]

— Я уже могу представить твоего командира, дрожащего от желания.

— Ты пятнаешь имя моего командира, Виньеро, и я не могу позволить тебе этого. Улуй-Али уполномочен самим турецким правительством и плавает под флагом Капудан-паши. Улуй-Али известен по всему Средиземному морю, как человек, которому я могу доверить свой собственный гарем. Он уважает своих женщин-пленниц, как сестер.

Я знал, мне придется поверить в искренность моего друга. Но мне надо было выплеснуть свою горечь.

— Он будет держать их взаперти, как свой собственный гарем?

— Для их же безопасности.

— Синьорина Баффо помогала раненым, а не играла с палашом.

— Многие из наших людей были посланы на лодку с ранеными, и это их обязанность — заботиться о них. Мужчины должны заботиться о раненых мужчинах. Женщины должны беспокоиться о своем собственном комфорте.

— Но какой вред ей могут причинить раненые?

— Мы не можем сказать, мой друг. Но лучше не искушать Аллаха.

— Но большинство из этих людей христиане. Ей не нужно бояться христиан.

— Разве? — спросил Хусаин. — Наш опыт с мальтийскими рыцарями или другими защитниками веры показывает противоположное. Наши женщины в Алжире, например, изучили, что лучше умереть под мечом своего мужа, чем попасть в «милость» этих демонов, прикрывающихся именем Христа. Нет, мой друг. Если ты не примешь милость моего командира, когда она предлагается, тебе придется подчиниться его воле потом.

— Передай своему командиру, чтобы он плыл на Корфу, — сказал я. — Пусть будет так.

XIII

Через два дня остров Корфу появился на нашем горизонте. Подняв белый флаг, турецкий командир попытался поторговаться с губернатором Баффо за освобождение его заложников. Предложение, которое он послал, не вернулось. Ответ был настолько ясным, как будто мы были на центральной площади острова Корфу и наблюдали за казнью посланников: «Проклятые турки. Мы отправим вас в ад, прежде чем заплатим вам хотя бы один дукат». Дочь Баффо, я видел, ходила гордая и упрямая.

На третий день все корабли, находившиеся в бухте у острова Корфу (а их было четыре), направились к нам, выстроившись острым углом.

— Губернатор — полный дурак, — прошептал мне Хусаин. — И к тому же варвар. Какой человек будет атаковать корабль, на котором находятся его дочь и сестра?

Улуй-Али, в глазах Хусаина, сделал еще большее одолжение. Он развернул свои корабли и отплыл подальше, вместо того чтобы терять жизни в битве. Большая галера плелась за нами. Пробоина в ее корпусе, несмотря на попытки ее залатать, набирала все больше и больше воды. Но турки были готовы к этому. Они собрали нас всех на свои небольшие суденышки и наполнили их грузом как только возможно. Мне же предстоял выбор: останусь ли я с галерой и вернусь к моим соотечественникам или поплыву с турками?

С момента смерти моего дяди у меня не стало родственников и, следовательно, уверенного будущего в Италии. Хусаин был моим самым близким другом, и все же было очень тяжело решиться покинуть навсегда родную Венецию. София Баффо, должно быть, слышала это предложение мне, ибо ее глаза так и кричали: «Ты — трус, Виньеро. Я надеюсь, мой отец порежет тебя на ленточки за то, что ты оказался предателем».

Моя судьба была решена взглядом этих глаз, которые я ненавидел. «И она еще смеет обвинять меня в предательстве после того, что сотворила со всеми нами!» Я взобрался по лестнице на турецкий корабль и попрощался с Венецианским заливом.

Когда корфиотские корабли начали нападать на нас, турки обрубили тросы с галеры и освободили ее. Пока губернатор Баффо взбирался на борт и инспектировал ее, мы поймали попутный южный ветер и к закату были в безопасности в открытом море без единого корабля на горизонте.

— И куда мы теперь плывем, мой друг? — спросил я.

— В Стамбул, — ответил Хусаин со своей золотой улыбкой. На его языке это слово было слаще меда — слишком сладким, чтобы проглотить его сразу, но все же безумно желанным.

Два дня спустя монахиня отдала душу своему милосердному Богу. Через неделю после долгой, но безуспешной борьбы с болезнью умерла одна из служанок. Это была лихорадка, и она унесла жизни многих раненых, в том числе старого чернокожего Пьеро. Но я уже видел много смертей в море, и мне удавалось держать себя в руках. И чем больше времени я проводил с Хусаином, тем больше мне нравилась его компания. Песни и рассказы, которыми он развлекал меня, были новы и интересны для моего возраста, и я думал, как мне могли нравиться те детские сказки, которые он рассказывал мне раньше.

Я также стал немного изучать его язык. В действительности его родным языком был арабский, но политика исламского мира сейчас требовала знание турецкого, поэтому Хусаин относился с пониманием к моим трудам. Я знал слова приветствия и как торговаться по плаваниям с моим дядей, но теперь мои познания стали больше, чем просто фразы, которыми можно только смешить местных жителей. Это был другой цельный язык, имеющий не больше и не меньше значимости, чем итальянский, и, что еще важнее, он выражал целый новый мир, о чьем существовании я даже и не подозревал раньше. И хотя прежде я несколько раз был и в Антиохии и в Стамбуле, жизнь там казалась мне кукольным представлением, шоу, которое просто разыгрывалось перед нами и не могло быть реальностью.