София - венецианская заложница - [26]

Два моряка подняли тело и выбросили его за борт — это был простой и быстрый ритуал.

Затем я увидел, что София остановилась рядом с турком. Она осмотрела его рану и попросила принести ковш. В ковше было вино, которым она обрабатывала раны. Хотя наш трюм был полон прекрасного льняного полотна и шерсти, ей не позволили всем этим пользоваться. И когда ей нужна была повязка, она отворачивалась и отрывала кусок ткани от своей юбки, которая уже прикрывала только ее бедра. Когда она, вооружившись таким образом, подошла к раненому, он в страхе метнулся от нее. Она попыталась снова наложить повязку, успокаивая его своим голосом, но в этот раз его попытки увернуться были настолько ярыми, что рана снова закровоточила. Я думаю, он больше боялся ее колдовства, чем смерти от потери крови. Дочь Баффо поднялась со вздохом и направилась дальше, прошептав «глупый турок» таким тоном, что он никогда бы не догадался о значении ее слов.

— Ты должен остановить ее, — сказал Хусаин мне, — перед тем, как наш командир…

Но он сказал это слишком поздно. Командир уже появился. Это был угрожающего вида человек с огромными черными усами, которые свисали прямо с его верхней губы и доходили до подбородка, напоминая пару пистолетов. Все оставшееся он брил, но то ли у него не было времени побриться за последнюю неделю, то ли щетина росла так быстро (я предполагал больше второе), что она тоже была черной. Его огромные руки и грудь тоже были волосатыми, и он стоял, подбоченясь, на палубе и ревел с такой силой, что казалось, мог надувать паруса.

Хусаин ответил на его ярость словами, которые начинали любое предложение: «Мой милостивый господин…»

Хотя я и не видел способов усмирить такую ярость, уважительный поклон перед каждой фразой, казалось, увеличивал шансы моего друга. Командир сказал свое последнее слово, которое выстрелило из-под его усов, как снаряд, но когда Хусаин повернулся ко мне после финального поклона, его улыбка сказала мне, что еще не все потеряно.

Мне было трудно поверить в это, особенно когда два больших турка подошли и прекратили деятельность Софии Баффо. Она яростно отбивалась, и я испугался, что к раненым прибавится еще кто-нибудь, но они были тверды в своем намерении и отнесли ее, сопротивляющуюся и извивающуюся, в каюту. Я хотел броситься ей на помощь, несмотря ни на что, но Хусаин остановил меня. Я все еще верил ему, поэтому сдержался и остался на своем месте.

Новый, более суровый охранник сменил предыдущего у двери каюты. Взгляд его черных глаз говорил о том, что если он будет таким же неосмотрительным, как его предшественник, он может их лишиться. По другую сторону двери дочь Баффо стучалась и кричала такие оскорбления, что если бы ночь не была такой тихой, я подумал бы, что гнев Бога сейчас обрушится на нас ударом грома. Мы должны были действовать как можно осторожнее, перед тем как открыть, и Хусаину пришлось некоторое время умасливать охранника, перед тем как нам позволили только постучаться. Льстивый тон моего друга и его частые жесты в моем направлении, в конце концов, убедили турка.

— Я сказал ему, что ты ее брат, — разъяснил он мне позже.

София отошла назад, когда увидела нас, успокоилась и прекратила выкрикивать обвинения в предательстве, и благодаря этому охранник впустил нас внутрь. Однако из предосторожности он закрыл за нами дверь.

Хусаин и я присели на пустую софу рядом с дверью, в то время как все четыре женщины собрались на кровати больной тетушки в другом конце комнаты. Дочь Баффо взяла слабую руку своей тети и шептала ей на ухо что-то успокаивающее, но мне это показалось наигранным. Ведь недомогание женщины, причиной которого послужили нервы и слабое сердце, было несравнимо с теми муками, которые переживали мужчины, раненные выстрелом в лицо или мечом.

Это впечатление было настолько сильным, что тот факт, что я нашел дочь Баффо среди раненых солдат, неприятных запахов грязи и крови, порванной одежды, теперь вызывал у меня отвращение.

Женщины сидели, занятые своей больной, Хусаин и я сидели, уставившись в пол, пока я не заставил себя прошептать:

— Давай, мой друг. Пойдем.

— Ты возьмешь ее? — спросил Хусаин, когда строгий охранник закрыл за нами дверь.

— Ты же знаешь меня лучше, чем я сам, Хусаин, — ответил я. — Я не могу взять женщину таким способом, как рабыню, как добычу как вы, турки, можете. Особенно эту женщину. Если она и будет моей, то я должен буду завоевать ее, ее сердце и руку, ее чистоту и честь.

— Аллах может и не пожелать, чтобы у тебя появился такой шанс снова.

— Пусть это останется только между мною и Аллахом, — ответил я.

— Очень хорошо. Но я не понимаю, — Хусаин покачал головой, — почему венецианцы так любят усложнять себе жизнь, если все можно сделать намного проще. И я должен сказать, ты создаешь проблему для моего командира.

— О да, — сказал я с сарказмом. — Теперь твоему командиру придется заставить себя одного наслаждаться ее расположением.

— Мой друг, — сказал Хусаин с обидой, — он хотел отдать ее тебе. Он хотел избавиться от этой ответственности. Ты ведь уже знаешь, как трудно удержать эту девушку от безумных поступков.