Содом и умора: кокетливая проза - [14]

— Ножки подломились, — сказал Марк. — Жалость какая!

— А зачем ты это читал? — Кирыч потряс книгой про секс.

— Как зачем? — удивился Марк. — Для самообразования!

— …Мы же думали, у тебя СПИД. Ходишь бледный, как трепонема… — задыхался я от смеха, валяясь среди диванных обломков.

— Где собака? — строго спросил Кирыч.

— В моей комнате, — ответил Марк.

— Давно?

— Уже неделю. Показать?

— Показать.

Марк вынес корзинку и поставил на пол. Заглянув внутрь, Кирыч уверенно заявил, что Валера обманул, никакой это не терьер и тем более не фуззль:

— Помесь таксы черт знает, с чем.

— Дворянская порода, — сообразил Марк.

— Ага, — фыркнул я. — Голубых кровей.

На мой взгляд, пес был разновидностью колбасы: толстая сосиска, обтянутая черно-белой шкуркой с пятью рахитичными отростками, один из которых, украшенный пушистой кисточкой, вертелся, как пропеллер.

Новый жилец перевалился через борт корзины и тявкнул.

— Здрасте! — умилился Кирыч.

— На «Джека» он не похож, — покачал я головой. — Очень уж морда пакостная.

Щенок, повертевшись у ног Кирыча, цапнул его за штанину и с рычанием потянул на себя.

Я посмотрел, как Кирыч стряхивает с себя нахала, и сказал:

— Назовем его… «Вирусом».

— …На европейской части России завтра установится ясная солнечная погода…

ЖЕРТВА НАСИЛИЯ

— Меня изнасиловали, — сообщил Андрей.

Он раздул ноздри и его нос, и без того вздернутый, задрался еще выше.

— Невероятно, — сказал я, присев на табуретку в прихожей. — Как же так?

— Обыкновенно, — щеки Андрея задрожали. — Друг по институту в гости заходил…

— Очень тебе сочувствую, — сказал я и со вздохом начал расшнуровывать башмаки.

Андрей страшный чистюля и терпеть не может, когда в его комнаты проходят прямо в обуви. Для этих целей у него есть тапочки. Войлочные, чтобы паркет не царапать, а натирать. Я вытянул из низенького шкафчика самые большие и, сунув в них ноги, прошел в комнату.

У Андрея дома — настоящий уют. Нашему не чета. На портрете мамы ни пылинки, приземистая тахта укрыта верблюжьим пледом, серебряные подсвечники блестят, как оловянные, и даже бумажные пакеты с грампластинками, выстроенные в ряд под проигрывателем, кажется, выцвели не от возраста, а от многолетнего мытья. Впрочем, уют андреевой квартиры проистекает не от мебели и всяких мелочей, а от того, что живет он в кирпичном доме с толстыми стенами, поэтому в холода у него всегда хорошо, как у Христа за пазухой. Чувствуя, как тепло разливается по телу, я чуть было не забыл о самом главном своем желании, которое задумал высказать Андрею, еще когда рысцой бежал от трамвайной остановки.

— Давай еды поедим, — предложил я.

— Ах, ну, конечно, — воскликнул он и привел в движение свою полноту, ненадолго утихшую, пока я бегло осматривал углы квартиры, не виденные мной, дай Бог памяти, вот уже два месяца.

Не получалось у меня как-то бывать в районе, где живет Андрей, а специально ехать к нему в гости не находилось повода. Вообще, я только однажды был у него в гостях не по случаю. Тогда Андрей много плакал из-за своей новоприобретенной нечистоты, а я — по незнанию всех томлений андреевой души — вместе с ним. Потом мы выпили водочки, и я чуть было не остался у него ночевать. Я остался бы, потому что у меня карие глаза, а волосы редеют, что, к счастью, лишает меня всяких шансов на андрееву благосклонность. Но Андрей поставил пластинку с оперой «Аида» и принялся петь партию Амнерис (или как там звали эту древнюю египетскую женщину?). Получалось у него дурно, голос скакал из стороны в сторону, не хуже заезженной иголки на его проигрывателе, и мне пришлось откланяться.

— Тебе пельмешков сварить или блинчиков поджарить? — спросил Андрей, рассматривая внутренности своего холодильника.

— И сварить, и поджарить, — не раздумывая, отозвался я.

Прошло чуть больше половины дня, а я набегал такой аппетит, что, наверное, умял бы быка размером с Андрея, а он, замечу, мужчина немаленький.

На глаз в нем килограммов сто двадцать, а на вес, наверняка, и того больше, так что если он сядет кому-то на лицо, то от лица останется блин — как раз такой, который Андрей кинул поскворчать на сковородку. Или даже больше, чем блин, если лицо, на которое сядет Андрей, такое же здоровое, как его собственное.

— У меня не лицо, а будка, — с обидой сказал он как-то.

Андрей хочет выглядеть тонким, тянущимся к небу юношей, едва пережившим пубертат, а на деле он юноша даже не вчерашний, а позапозавчерашний. И вообще, я не уверен, что даже в свое далекие шестнадцать он был строен и всеми членами тянулся к небесам. Скорее всего, он был приземистым подростком, которого поколачивали одноклассники, не любя его неспортивной рыхлости и привычки чуть что заливаться слезами.

«Может, он хоть в студентах был покрасивше?» — из чувства благодарности подумал я, уминая блины, политые разогретым сливочным маслом и посыпанные тертым сыром. В кастрюльке булькали пельмени, готовясь к всплытию, и это настраивало на дружеский лад.

— Так что за приятель? — спросил я Андрея, глядя на его вспотевшее от кухонной суеты лицо.

— Мы с ним в институте сильно дружили.

— Как интересно! — оживился я.

Блины зарядили меня позитивной энергией, которая рвалась на выход.