Содом и Гоморра. Города окрестности сей - [83]
Он сделал выпад ножом в лицо, парень отпрянул, но финт оказался обманным, лезвие пошло по крутой дуге вниз, сверкнуло отсветом и соединило три горизонтальных пореза вертикальным, так что на бедре образовалась буква «Е».
И сразу влево. Вскинув голову, отбросил назад напомаженные волосы:
— Знаешь, как меня зовут, мальчишка? Ты мое имя знаешь?
С этими словами он повернулся к парню спиной и медленно пошел прочь. Последние слова произносил в пространство. В ночь.
— Умирая, жених, возможно, поймет наконец, что сгубила его страсть к таинственности. Бляди. Суеверие. И вот наконец смерть. Потому что как раз она тебя сюда и позвала. Ее-то ты и искал.
Он развернулся, пошел назад. Медленно провел впереди себя клинком так, словно это коса, и вопросительно поглядел на парня. Как будто ждал, что тот в конце концов ответит.
— Вот что тебя сюда завлекло и будет влечь сюда всегда. Такие, как ты, не могут вынести того, что этот мир обычен и прост. И ничего он в себе не содержит, кроме того, что видно сразу. А мексиканский мир — он всего лишь орнаментален, но под всеми его финтифлюшками ясность и простота. Тогда как твой мир… — (нож в его руке летал туда и сюда, как челнок в ткацком станке), — твой мир плутает в лабиринте невысказанных вопросов. Вот мы и пожрем вас, дружочек. Тебя и всю вашу бесхребетную империю.
Когда он вновь пошел в атаку, парень не стал делать попыток защититься. Он просто бросился с ножом вперед, и отступил Эдуардо уже со свежими ранами на руке и груди. Снова тряхнул головой, чтобы не маячили перед глазами волосы, черные и прямые. Стоит, весь залитый кровью.
— Не бойся, — сказал Эдуардо. — Это не очень больно. Больно будет завтра. Но завтра у тебя не будет.
Джон-Грейди стоял, зажимая рану в животе. От крови его рука была скользкой, и он чувствовал, что из его нутра в ладонь что-то лезет. Они сошлись снова, и Эдуардо раскроил ему руку около локтя, но он сдержался и руку не отдернул. Оба развернулись. В сапогах у него тихонько похлюпывало.
— Из-за бляди, — сказал сутенер. — Из-за бляди.
Они сошлись снова, теперь Джон-Грейди держал руку с ножом немного ниже. Почувствовал, как клинок Эдуардо, скользнув по ребру, чиркнул ему по груди. От этого перехватило дух. Он не пытался ни уклониться, ни отразить удар. Исподтишка махнул ножом снизу, от колена, вогнал по рукоять и, пошатываясь, отступил. Услышал, как щелкнули зубы мексиканца, когда у того сомкнулись челюсти. Эдуардо выпустил нож (послышался тихий всплеск в стоячей лужице у его ног), а сам стал отворачиваться. Бросил взгляд куда-то за спину. Как человек, сошедший с поезда на минутку — вдруг поезд уедет без него? Рукоять охотничьего ножа торчала у него под челюстью. Он поднес к ней руку, коснулся. Губы сведены гримасой. Его нижняя челюсть оказалась приколочена к верху черепа, он взял рукоять обеими руками, будто вот-вот выдернет, но не смог. Отошел в сторону, повернулся и прильнул к стене пакгауза. Потом сел. Колени подтянул к груди и сидит, тяжело, сквозь зубы, дыша. Оперся с обеих сторон о землю ладонями и поднял взгляд на Джона-Грейди, но вскоре стал медленно заваливаться, бесформенной кучей лег в проезде у стены и больше уже не двигался.
Джон-Грейди стоял, опираясь о стену на другой стороне проезда, и сжимал свой живот обеими ладонями.
— Не садись, — проговорил он. — Не садись.
Убедившись, что может стоять, он кое-как перевел дух и опустил взгляд. Рубашка спереди висит кровавыми лохмотьями. Между пальцами виднеется сероватая трубка кишки. Скрипнув зубами, вдавил ее обратно и прикрыл рану рукой. Подошел к лужице, поднял из воды нож Эдуардо, после чего, все так же зажимая рану рукой, перешел на другую сторону проезда и стал одной рукой срезать с мертвого врага шелковую рубашку. Опираясь о стену и держа нож в зубах, обмотался рубашкой и туго связал концы. Потом дал ножу выпасть на песок, повернулся и медленно заковылял по проезду в сторону дороги.
Оживленных улиц по пути старался избегать. Зарево городских огней, по которому он ориентировался, висело над пустыней, как рассвет, который вечно близится. Сапоги все больше наполнялись кровью, и на песчаных улицах barrios он оставлял кровавые следы, на запах которых со всей улицы сбегались собаки, шли за ним, рыча и вздымая шерсть на загривках, а потом исчезали. Он шел и говорил сам с собой. Потом стал считать шаги. Вдалеке слышал сирены и при каждом шаге чувствовал, как теплая кровь сочится между сомкнутыми пальцами.
К моменту, когда добрался до Calle de Noche Triste, голова у него кружилась, а ноги подламывались. Облокотясь о стену, долго собирался с силами, чтобы перейти через улицу. Машин не проехало ни одной.
— Ты не ел, — сказал он себе. — И очень правильно сделал.
Вот он от стены оттолкнулся. Стоит на поребрике, щупает перед собою ногой и пытается как-то ускориться — ведь может появиться машина, — но боится, что упадет, а там… кто знает, сможет ли он подняться.
Чуть позже он вспомнил, как переходил улицу, но это, казалось, было страшно давно. Увидел впереди огни. Огни оказались хлебозаводом. Лязг старой, с цепным приводом, машинерии, голоса рабочих, которые в белых, засыпанных мукою фартуках что-то делали под желтой лампочкой. Шатаясь, он шел вперед. Мимо темных домов. Пустырей. Старых, рухнувших глинобитных стен, полузасыпанных мусором, который нанесло ветром. Вот остановился, стоит качается.
