Содом и Гоморра. Города окрестности сей - [20]

— А вы почем знаете?

— Потому что так оно и будет.

— Кофе еще хотите?

— Нет, спасибо.

Парень встал, подошел к плите, налил себе в чашку и вернулся.

— Земля тут, считай, кончилась, — сказал старик. — У людей короткая память. Рады быть должны, что армия все забирает, потому что так и так кранты.

Парень сидит ест.

— И много земли, думаете, заберет армия?

Старик затянулся сигаретой и задумчиво раздавил окурок:

— Думаю, они приберут к рукам всю впадину бассейна Тулароса{23}. Я прикинул — выходит так.

— А они что — могут просто взять и забрать?

— Да запросто. Еще как. По этому поводу будет много вони, стонов всяких-разных… Только выбора-то ведь нет. Люди радоваться должны, что их отсюда выселяют.

— И что, думаете, будет теперь делать мистер Пратер?

— Джон Пратер будет делать то, что говорит, что он будет делать.

— Мистер Мэк говорит, он им сказал, что уедет отсюда разве что в гробу.

— Значит, в гробу он отсюда и уедет. Его слово крепкое, как в банке.

Джон-Грейди подчистил из тарелки остатки, сидит пьет кофе.

— А вот вопрос, который мне, видно, не следовало бы задавать, — сказал он.

— Спрашивай.

— Вам не обязательно отвечать.

— Я знаю.

— Как вы думаете, кто убил полковника Фаунтена?

Старик покачал головой. Долго сидел молча.

— Не надо было мне спрашивать.

— Да нет. Ничего. Ты ведь знаешь, его дочь тоже звали Мэгги. Как раз она-то и сказала Фаунтену, чтобы он забрал мальчишку к себе. Сказала, что восьмилетнего мальчонку они не тронут. Но она ошиблась, правильно?

— Так точно.

— Многие думают, что его убил Оливер Ли. Я довольно хорошо знал Оливера. Мы с ним одногодки. У него у самого четверо сыновей. Я просто в это не верю.

— Вы думаете, он не мог этого сделать?

— Я выражусь даже четче. Он этого не делал.

— А что насчет причины?

— Ну… Это другой вопрос. Слёз он по этому поводу не лил, это точно. Из-за полковника — это уж всяко.

— Кофе еще не хотите?

— Нет, спасибо, сынок. А то я всю ночь спать не буду.

— Думаете, они так и лежат где-нибудь тут, зарытые?

— Нет, не думаю.

— А что, по-вашему, с ними случилось?

— Я-то всегда считал, что тела переправили в Мексику. У них был выбор: либо зарыть их где-нибудь чуть южнее перехода, где их могут обнаружить, либо оттащить еще миль на тридцать, туда, где их можно будет забросить за край вселенной; так что я думаю, именно это они и сделали.

Джон-Грейди кивнул. Отхлебнул кофе.

— А вам когда-нибудь случалось участвовать в стычке со стрельбой?

— Случалось. Было один раз. Но я был уже достаточно взрослым, чтоб не наделать глупостей.

— Где это вас угораздило?

— На реке, к востоку от Клинта{24}. Это было в тысяча девятьсот семнадцатом, незадолго до смерти моего брата; мы были не на той стороне реки, ждали темноты, чтобы переправить украденных у нас коней, которых мы вызволяли, и тут нам сказали, что на нас засада. Мы ждали, ждали, а потом взошла луна — не луна даже, кусочек от нее, меньше четвертушки. Она встала позади нас, и мы заметили ее отражение в лобовом стекле их машины, спрятанной среди деревьев у вспаханной полосы, что вдоль реки. Венделл Вильямс глянул на меня и говорит: «Смотри-ка, в небе-то — две луны! Разрази меня гром, если я прежде видел что-либо подобное!» А я говорю: «Да, и одна из них у нас сзади». И мы давай по ним палить из винтовок.

— Они в вас тоже стреляли?

— Естественно. Мы залегли и зараз расстреляли чуть не целую коробку патронов, а потом они смылись.

— В кого-нибудь попали?

— Да как-то так я об этом не слышал. В их машину мы разок-другой попали. Вышибли лобовое стекло.

— А коней переправили?

— Переправили.

— Сколько голов?

— Да так, не очень много. Голов семьдесят.

— Ого! Так это целый табун.

— А это и был табун. И нам за них заплатили хорошие деньги. Но эти деньги не стоили того, чтоб из-за них лезть под пули.

— Нет, сэр. Наверное, нет.

— У человека в голове от этого что-то клинит.

— Это как, сэр?

— Да просто. Когда в тебя стреляют. Брызги грязи в лицо. Срезанные листья кругом падают. Это смещает перспективу. Может, у кого-то к этому есть тяга. У меня никогда ее не было.

— А во время революции вы сражались?

— Нет.

— Но вы ведь были там в это время.

— Да. И всю дорогу пытался к чертовой матери выбраться. Я вообще там пробыл слишком долго. А уж как я рад был, когда там началось! Просыпаешься воскресным утром в каком-нибудь маленьком городишке, а местные уже вовсю толпятся на улицах и все друг в друга стреляют. А чего ради — это вообще не поймешь. Мы думали, никогда оттуда не выберемся. В той стране я таких страшных вещей навидался! Годами потом кошмары снились.

Склонясь вперед, он положил локти на стол, вынул из нагрудного кармана курительные принадлежности, свернул еще сигарету и прикурил. Сидит смотрит в стол. Потом стал рассказывать. Долго рассказывал. Упоминал названия городов и деревень. Этих их глинобитных pueblos. Вспоминал о расстрелах у глиняной стены, на которую брызжет свежая кровь поверх почерневшей старой, а когда люди уже упали, из пулевых выбоин еще долго сыплется мелкая глиняная труха и медленно тает в воздухе пороховой дымок, а трупы грудами потом валяются на улицах или, нагруженные на carretas[39] с тяжелыми, сплоченными из досок колесами, тарахтящими по булыжникам или просто по засохшей грязи, едут к безымянным могилам. На ту войну шли тысячами те, у кого и костюм-то был один-единственный. Шли в своих свадебных костюмах и в них же ложились в могилы. В праздничных пиджаках, при галстуках и в шляпах люди стояли на улицах, за перевернутыми телегами и грудами хлама и палили из винтовок, как разгневанные ревизоры. А рядом маленькие пушечки на колесном ходу, которые при каждом выстреле отшвыривает назад, так что их приходится возвращать, и бесконечная череда лошадей с флагами и хоругвями, скачущих к смерти, иногда в попонах, разрисованных изображениями Святой Девы, а иногда ее портреты люди несли в бой на шестах, как будто Матерь Божия сама породила все эти бедствия, отчаяние и безумие.