Социальные функции священного - [130]
325
исполнявшимися актерами, принимала активное участие в церемонии .
Итак, природа церемонии и религиозные условия повторения формул, по своей сути практические и коллективные, установлены. Перейдем к тому, что касается самой формулы.
Прежде всего, она явно музыкальна, ритмична и мелодична[932]: это песня. Она либо служит сопровождению танца актера или нескольких мимов, либо после танца мимов, выполнив свою функцию тянется до бесконечности, возможно, в ускоренном или замедленном темпе и с той же темой, на октаву или квинту выше[933]. Тесно связанная с операциональным ритуалом, которому она служит, поскольку не имеет иной функции, чем давать ритм и направлять, она может продолжаться как стереотипный жест, когда завершается танец уставшего актера. Кроме того, согласно Шульце, мы можем сделать вывод, что ритм, который продолжают выстукивать музыкальными палочками, является ритуальным действием. Ритм и метрика формулы происходят от ее драматического назначения.
Но иногда речевой ритуал может сводиться к простому крику[934] представляемого животного[935], мы уже видели примеры этого обычая в призывах тотема. В этом случае он сводится еще более явно к жесту, к ритмическому шуму, либо имитирующему естественный ритм пения птицы[936][937], либо повторяющемуся через определенные интервалы, точно отмечающему отмеренный шаг в развертывании обряда. Примечательно, что Спенсер и Гиллен ничего не сообщают об этой роли крика в
331
праздниках арунта .
Крик необходимо монотонен. Он повторяется до бесконечности и в конце концов голос как бы привыкает к нему[938]. Даже модуляция лишается свободы; вариации невозможны. Кроме того, крик — это всего лишь жест, еще один способ подражать животному, звуковое обрамление действия.
Не надо, однако, преувеличивать дистанцию, отделяющую крик от формулы: последняя ничуть не длиннее крика; а вариации в темпе и музыкальности для нее незначительны. Па танца сами по себе настолько монотонны, что навязывают ту же монотонность формуле. Когда же песня перестает быть танцевальной, она не меняет ни формы, ни ритма, ни темы, ни основания. Согласно Шульце, для песни чуринга повторение
333
столь же важно, сколь и для крика .
Прискорбно, что немецкий миссионер не дал полного описания ни одного конкретного интичиума, а ограничился лишь общим описанием и указанием на смысл ритуалов. Для него это всего лишь пантомима, сопровождаемая пением[939][940]. Но, по крайней мере, Шульце дает нам ценные подробности о формулах и их значениях.
Прежде всего он отмечает крайнюю их простоту. По его мнению, формулы сводятся всего-навсего к четырем-пяти словам, упорядоченным по правилам бедного синтаксиса австралийских языков,[941] и выражают пожелание[942], даже когда так не кажется, то есть являются в нашем понимании молитвой. Одна из формул, им цитируемая, напоминает крики, которые мы по чистому предрассудку как раз и привыкли приписывать дикарям. Вот они:
Galbmantalanta janiau gatitalantajaniau Много меда да да много много да да[943]
Эта фраза может означать многое[944], и ее главная черта, наверное, заключается в том, что с помощью простых существительных, местоимений, наречий и междометий она грубо выражает желание необыкновенной интенсивности, а также предвосхищаемое удовлетворение, наподобие того, как это делает ребенок, видящий объект своего желания — это удовлетворение делает объект столь близким, что он уже как бы и получен. Словом, выражается и ощущается не только желание, но и моральный результат ритуала. Другие формулы, процитированные и переведенные Шульцем были бы не настолько ясны, если бы он их не прокомментировал. Одна кажется афористическим резюме, как бы музыкальной рубрикой мифа; это чурипга птицы Ламбуламбила (Lam- bulambila):
Lambulambila laintjirbmana
[Имя птицы] над водой, которая находится на горе[945]
Две другие, которые входят в чуринга праздника эму, выражают существование в настоящем чего-то из прошлого, но прошлого совсем близкого и конкретного, как следы, найденные охотником. Они описывают звериную тропу, то есть место, по которому только что прошло животное; оно едва ушло, и это было настолько недавно, что еще можно почувствовать, что оно рядом, словом, на этом пути наверняка можно настигнуть его.
Tijatitjana jala romana Большие эму много следов[946] Magatjagatjana werilankana Несметное количество эму были здесь[947]
Эти два стихотворения явно перекликаются: мало того, что они постоянно повторяются; их метрические паузы и равновесие задают ритм произнесения. Шульце говорил по их поводу[948]: «Эти праздники относятся только к еде и ее добыче; в них описывается, где находятся различные предметы питания — эму, рыбы и т. д.; сколько их было раньше и каких были они размеров. Все это образует рефрен праздничных песен. Кроме того, они служат для запоминания и прославляют прошлое, сохраняя свою связь с молитвами, в которых просят, чтобы животные и т. д. вновь появились в тех же количествах и снова стали такими же большими». Переход от мифического прошлого к ритуальному будущему постоянен, легок и непосредствен. Момент интичиума, формулы, сопровождающей здесь танец или ритуал, таковы, что мы незаметно переходим от простого описания прошлого или настоящего к пожеланию непосредственной действенности, демонстрации указанного результата, словно он уже достигнут.
