Сочинения - [67]

Теперь скажу несколько слов о нас.

Адинька нам пишет довольно часто и как будто «приходит» в себя — очень она крепкий и мужественный человек… Мы собираемся поехать к ней в начале мая и уже дрожим от нетерпения. Надеюсь, что я смогу привезти ей «Одиночество», первая корректура уже сделана[488] (помогла мне милая Т<атьяна> А<лексеевна>).

Ну, а теперь поговорим о стихосложении.

Я не буду спорить с тобой насчет «литературоведов» или Тургенева, «пригладившего» Тютчева[489]. Из твоего письма я вижу, что ты в этом более сведущ, чем я, ибо много над этим работал[490]. Но беда в том, что «литературоведы» сами — не поэты и не всегда чувствуют истинную сущность поэзии. Но есть другой — которому можно верить, ибо сам он поэт: это. А. Белый. Читал ли ты его большой труд о «Символизме»[491], в котором он так отчетливо выявляет роль «пэонов» (U U U U), или «пиррихиев» (U U) или «спондеев» (—) а русском стихосложении, впитавшем в себя некоторые латинские и греческие формы. Я читал его давным-давно и убежден в том, что он прав. Ни один из обыденных русских размеров (хорей, ямб, амф<ибрахий> и дакт<иль>) не бывает полностью «чистым». Мы привыкли определять их «выстукиваньем» и при этом искусственно делаем ударение на том слоге, на котором в обыденной речи ударения нет. Примеров можно привести без конца. Возьмем хотя бы:

Когда внезапно занемог[492].

Мы выстукиваем:

U — U — U — U —, а читаем:

U — U — U U U —

Или: «Ты скажешь, ветреная Геба»[493]:

Мы стучим: U — U — U — U — U, а говорим:

U — U — UUU — U

То же и с другими размерами.

В стихах, как ты сам это знаешь, музыку и гармонию создают не только переклички гласных и согласных (что очень важно), но и именно эти перебои, пэоны и т. д., в которых чувствуется дыхание поэта.

Не «нападай» на пушкинскую «гладкость» — его вся поэзия пенится пэонами, и, слава Богу, что он обошелся без диссонансов, а возлюбил именно музыкальные ассонансы. (Лично я диссонансов физически не переношу, и их введение в русское стихосложение — не прогресс, а упадок, но, может быть, я просто консерватор!) Кстати, стихи я не люблю слушать ушами, ибо голос поэта часто обманчив. Стихи я слушаю… глазами, а потом внутри меня слышится музыка или гармония стихов, или отсутствие их. И я знаю, что мое внутреннее ухо почти всегда не ошибается, хотя внешний слух мой очень неважен…

Теперь скажу, что я думаю о «помедли». Для меня «помедли, помедли» звучит так, как «потише, потише», т. е как глуповатая замедленность, и — наоборот «помедли, помедли» — это поспешность, обратная медленности. Уж лучше читать «помедли, помедли», но и это искусственно-натянуто — значит эта строка Тютчеву просто не удалась…[494]

Еще несколько слов о языке 18–19 века. Для нас он другой, чем тогда. Кто теперь говорит «музы ка»? А у Лермонтова: «о блаженстве безгрешных духов»[495], но для нас «духи» это запах, а безгрешны «духи».

Письмо мое очень затянулось, но я не могу не говорить о твоих стихах. Раньше всего о тяжелом слове «присоединить». Подчеркивать трудность, по-моему, излишне, и само восклицание: «О как бы мне» достаточно, и проще было бы сказать «О как бы мне соединить с пернатым голосом»[496]. Я рад, что ты стал много писать.

Семьдесят мне нравится, хотя и написано модернистически, но я не против хорошего модернизма, я против «модерничания». Очень хорош «<В>незапно опаленный острым зноем…», как и «<Н>ад теплою рекой», но только без «присоединить». Все шатко интересно только последней строфой. А «<К>огда поскрипывает снег» очаровательно[497].

Ну, расписался я, друг мой. Жду от тебя других стихов. Когда Вы приедете в Париж? От Миши я узнал, что Олечка у Вас — ее поддержка для Вас необходима. Напиши, как Вы все себя чувствуете физически и продолжаешь ли ты еще хромать.

Целую нежно за себя и за Флорочку тебя, дорогой мой, и обеих Олечек.

В<аш> Сема.

Были мы на лекции Синявского[498] о Маяковском. Было очень интересно, и я, благодаря лектору, лучше понял Маяковского, который не весь и не всегда до меня доходит, хотя его огромный талант я чувствую. На лекции было очень много французов, изучающих русский язык, и был тоже милый Саша.

Paris, 1е 21/IV <19>74

Вадимушка дорогой,

Меня беспокоит и огорчает твое долгое молчание. Я написал тебе 3–4 недели тому назад большое письмо в ответ на твое большое со стихами. Отправил его в Женеву. И только вчера, позвонив Джюди, я узнал, что ты в деревне, значит тебе писем не пересылают.

Напиши мне, как ты и Олечка здоровы, какие у Вас известия от Саши?

Джюди сказала мне, что у нее все «благополучно», но это не совсем ясно… Постараюсь ее повидать.

Мы думали поехать к Адиньке в начале мая, но отложили поездку на октябрь. Во-первых, потому, что Флорочка себя сейчас плохо чувствует, сделали ей все анализы, а теперь ждем решения врача. А во-вторых, оттого, что логичнее всего приехать туда, когда вся семья будет в сборе, без экзаменов и учения. От Адиньки письма невеселые, потеря любимого сына, конечно, даром не проходит, хотя, вообще говоря, она — герой! Настроение у нас всех не блестящее, ибо не видно конца войны с Сирией, которой СС<С>Р так усиленно помогает