Сочинение - [3]

— Смотреть телевизор мне никак нельзя, — продолжала между тем бабушка. — Посмотрю — потом вся дрожу. Волнуюсь и переживаю до головной боли. Тяжёлое сейчас положение… Ой, тяжёлое! Как на вулкане сидим. Сегодня вот опять: идёт сессия НАТО, нажим на непокорных. Америка добивается размещения ракет в Европе, подогревает напряжённость…

Лёкино лицо вдруг сморщилось, рот разъехался во всю ширь, щёки надулись, тугие, свекольно-красные. «Кхы-кхы», — издал Лёка носовые приглушённые звуки. И, не выдержав, громко захохотал. У бабушки от удивления очки свалились с носа и повисли на одной дужке у правой щеки. А Лёка как ни в чём не бывало пошёл себе по коридору особой расхлябанной походочкой «по-флотски» — враскачку на негнущихся ногах, — руки по локоть занозив в карманы. Видом своим он, казалось, говорил: «Ах, вам не нравится, вы другого ожидали… А теперь изумляетесь, ужасаетесь… Ну, вот и получайте! Получайте!»

— Алёша, вы ужинали? — выглянула в коридор мама, придерживая на груди ворот нейлонового голубого халатика. — А то давайте я вас покормлю…

— Ужинали, ужинали, — вместо Лёки торопливо ответил Серёжа.

А про себя подумал зло: «Перебьётся. Ещё не хватало кормить такого».

Серёжа плотно закрыл за собой дверь и остался стоять у стены, выжидая. Он не хотел затягивать разговор. Присутствие Голубчика было ему неприятно. А Лёка, словно не замечая, подошёл к письменному столу, за которым Серёжа готовил уроки, как в своих собственных, стал рыться в Серёжиных книгах — подденет двумя пальцами, зевнёт, полистает небрежно…

У Серёжи всё напряглось внутри, натянулось — вот-вот оборвётся, — и руки стали влажными и холодными. А Голубчик тем временем стоял уже у проигрывателя и крутил в руках диск Джо Дассена в пёстрой канареечной обложке, который Серёжа с таким трудом выпросил у Макса на два дня, чтобы переписать на магнитофон.

— Вертушка, конечно, так себе… «Аккордишко», — процедил сквозь зубы с видом знатока.

Полетела на диван пластмассовая крышка от проигрывателя, завертелся шоколадный диск, зашептал из колонок вкрадчивый, изнывающий от грусти и любви голос певца. Лёка плюхнулся в кресло, задрал ногу на ногу так, что острая коленка почти упёрлась в подбородок, и, нацелив худую длинную руку в Серёжину сторону, щёлкнул звучно большим и средним пальцами, как выстрелил.

— Ну?

Серёжа задохнулся. Тугие молоточки наперебой застучали в висках: «Да кого корчит из себя этот хиляк, размазня, слюнтяй? Слишком уж много он…»

— Ну? — повторил Голубчик с явным превосходством, почти издёвкой. И, подчёркивая важность и значимость свою в теперешнем положении, право требовать отчёта: — Витёк интересуется — написал?

Серёжа вскинул голову, как будто почувствовал удар. Яркий румянец исполосовал щёку, словно остались следы пальцев после пощёчины.

— Лёка, — забормотал просительно голосом незнакомым, чужим, — времени совершенно нет. Не успею… Не справлюсь… Пусть кто-нибудь другой по-быстрому накатает. Почему именно я? Нина и так в полугодие едва четвертак… И себе ещё не написал, может, совсем не приду в субботу…

— А чего ты мне говоришь? — перебил его Лёка нетерпеливо. И со значением, растягивая слова: — Демьян прика-аза-ал, вот с Де-емья-аном и разбирайся.

Но заметил, заметил Серёжа: при упоминании о Демьяне в облике Лёкином поверх крикливой, напоказ развязности проступило что-то юркое, пугливое. Близорукие глазки забегали беспокойно по сторонам, ноздри едва приметно вздрогнули, расширяясь, как у пойманного зверька. И тут-то понял вдруг: с Лёкой связаны невидимо, но прочно — не вырваться, не разорвать.

2

Дружили с Лёкой давно. Но в отличие от других Лёка с годами не становился понятнее, ближе. Очень уж он напоминал свою квартиру — тихую, загадочную. Можно было неделю изо дня в день бывать у Лёки в гостях и, кроме бабки Ксении Трофимовны, приносящей из кухни тёплые, духовитые запахи стряпни, да ещё приходящей домработницы хромоножки Клавы, обязанностями которой были стирка и уборка, не встретить в огромной, похожей на музей квартире никого. Тишина стояла повсюду — строгая, чопорная тишина. Квартира с плотно задёрнутыми тяжёлыми шторами в такие дни напоминала тёмный звуконепроницаемый ящик.

Серёже казалось иногда, что Лёкины родители вообще не живут дома. Но каждое утро ровно в восемь у Лёкиного подъезда появлялась чёрная, глянцевито блестящая «Волга». Минут через двадцать — тридцать выходил Геннадий Захарович в неизменном, наглухо застёгнутом сером плаще и серой шляпе, И, чуть ссутулясь, мягкими, лисьими шагами направлялся к машине.

Только раз в году, в день рождения Лёки, Серёжа видел семью в полном сборе, сидящую за столом. Стол накрывали в гостиной, обставленной старинной инкрустированной мебелью на гнутых ножках. Блестел наборный паркет, синевато вспыхивала хрустальная люстра над столом, где на широких фарфоровых блюдах высились горки салатов, увенчанные звёздочками из помидорных долек, где янтарным жиром истекали ломтики сёмги и осетрины в окружении веточек укропа, петрушки и сельдерея, ещё осыпанных мельчайшим бисером воды, где шампанское в потемневшем серебряном ведёрке курилось сизоватым дымком. Хромоножка Клава, непривычно молчаливая и строгая, в белом переднике и белой наколке суетилась возле гостей, стараясь изо всех сил угодить хозяевам. И каждый раз допускала какую-нибудь оплошность. Геннадий Захарович вздыхал сокрушённо, промокал уголки рта тугой накрахмаленной салфеткой и произносил вполголоса: «Нет, Клава, ты неисправима. Как была деревней, так и осталась».