Собственные записки. 1829–1834 - [90]

– Человек слабый, но добрый и искренно привязанный к султану.

– Каковы его военные способности?

– Не полагаю, чтобы он был ими одарен.

– Почему?

– Его обвиняют за сражение, в коем визирь был разбит под Конией, и говорят, что он еще мог спасти армию, но не принял к сему никаких мер, и через то все остальное погубил.

– А каков Намик-паша, который ныне здесь был?

– Человек, преданный лично своим выгодам; в нем признают более образования, чем в других турках. Он командует бригадой и представлял мне ее на смотру, который я делал султанской гвардии; он принял уже все приемы генерала, которые он видел здесь. – Каков же был смотр, велики ли батальоны?

– Было шесть батальонов пехоты, с кавалерией и артиллерией; батальоны имели человек по триста пятьдесят во фронте.

– А верно содержание отпускается на тысячу?

– Не могу доложить сего в[ашему] в[еличеству], но злоупотреблений у них в войске весьма много.

– Да это верно так; это и у нас было при Екатерине, что в войско отпускалось на полное содержание комплекта, а начальники, сим пользуясь, имели весьма мало людей под ружьем. Да не далее как в твое время (обращаясь к князю Голицыну), ты, кажется, тогда был капитаном и ротой командовал, или это был другой Голицын?

– У турок очень много беглых, нам случалось ловить их и у нас также были беглые, но все из штрафованных: это не потеря.

– Знаю, – отвечал государь, – ибо я ему еще при первом свидании объяснил сие.

Государь стал говорить о недавно бывшем экзамене юнкеров, из коих один, имевший все лучшие способности к фронтовой службе и будучи виден и красив собой, не мог быть выпущен в гвардию за недостатком образования в науках. Государыню, кажется, занимало сие, ибо она стала также о нем говорить; кажется, какой-то князь Барятинский.

– Но его назначили, – продолжал государь, – в кирасирский полк Саши (обращаясь к императрице), и в кавалерийских армейских полках большой недостаток в офицерах.

Стал говорить об учебных заведениях. Бенкендорф, выхваляя их, сказал, что ныне ожидается сюда 62 молодых черкес и горцев разных племен, в числе коих два чеченца, и часть из лучших фамилий, спрашивая куда их поместить.

– Надобно их поместить в корпуса, – отвечал государь, – хотя и места уже почти совсем нет.

Потом, обращаясь ко мне, он стал выхвалять способности сих мальчиков, коих, он говорил, есть у него особенное отделение малолетних, которые ныне выходили с прочими учебными заведениями в лагерь, стояли особенно, были очень прилежны, и коими он очень доволен.

– Но и самым полуэскадроном горцев я очень доволен, – продолжал государь, обращаясь ко мне. – Представь себе, что ныне летом, когда открыт был заговор меня убить, то им поручено было особенное наблюдение за мною во время лагеря и поездок моих, и они меня с глаз не спускали, ни на минуту от меня не отъезжали; они очень усердны и верны.

Я сказал государю, что Ахмет-паша также завел у себя эскадрон черкесов и что ими управляет какой-то венгерец, офицер, бежавший из австрийской службы и принявший веру мусульманскую.

– Каковы они? – спросил государь.

– Очень расторопны, но буйны.

– Нет, а мои так смирны и очень хороши. Турки покупают их маленькими; хорошо бы и нам здесь также: это было бы столько же кантонистов в военно-сиротские отделения наши.

Тут стали говорить свои мнения на сей предмет, и предположения сии, не основанные на знании обстоятельств, остались без последствия. Государь был очень разговорчив во все время обеда. Императрица изредка вмешивалась. Государь говорил о Градской больнице, недавно им посещенной, и когда стали хвалить устройство оной, то он сказал, что она не на счет государства содержится, а на счет города. Он шутил над толщиной случившихся на одном дежурстве генерал– и флигель-адъютантов и спросил меня, не имею ли я одышки, и к здоровью ли своему я отношу полноту свою? Я отвечал, что чувствую себя совершенно здоровым, что пополнел ныне во время сидячей жизни в карантине, что полнота моя не препятствует мне легко двигаться, и что я могу свободно верст по 12 ходить по горам. Стали говорить о причинах толщины. Я утверждал, что не пища к сему служит поводом, сколько я заметить мог сам. Государь стал говорить, как он скоро по дорогам ездит, и почти совсем без пищи и, назвав несколько примеров такой езды, спросил, могу ли я также не евши пробыть долгое время. Потом, обратившись к Гогелю, сказал:

– А вот его я послал прокатиться недавно в Иркутск, да еще как! Прямо от стола из-за ужина послал. Представь себе, что в Иркутске вздумал какой-то архиерей бунтовать, сам пошел на гауптвахту, и народ стал волноваться; но его скоро уняли, вот Гогель тогда к нему ездил. Да готовься, брат (обратившись к Гогелю), опять через неделю или две ехать.

– Как, – сказала императрица, – опять ехать?

– Да, надобно ему ехать в 1-й корпус, посмотреть, что там делается.

Во время обеда приходил наследник с великими князьями и княжнами, с коими государь и императрица несколько занимались и ласкали их. После обеда все вышли в биллиардную залу, где государь играл с детьми. Императрица спрашивала меня о помещении моем в квартире, где я ее имею, и какова она, показывала фамильный портрет, висевший на стене, и желала знать мнения моего о сходстве. На вечер я не был зван, потому что государыня поехала в театр.