Собственные записки. 1829–1834 - [121]

Мысль сия, может быть, теперь и занимает фельдмаршала; о сем говорил ему даже Левашов по просьбе Квиста, обратившегося к нему; но старик остался непреклонным и твердым.

Таким образом, ко всеобщему удовольствию, удален отсюда человек, причинивший много беспорядков и державшийся здесь вопреки дурному о нем мнению всех и даже фельдмаршала, по способностям своим, превышающим способности всех сослуживцев его. Достигнув сего, не трудно уже будет достигнуть и других перемен, необходимых для приведения в движимость дел по управлению армией.

Первые действия должны еще быть направлены на интендантство. Генерал-майор Солодилов, генерал-интендант, слаб и прост. Он сам чувствует недостатки сии и готов оставить должность свою. Под ним место генерал-провиантмейстера занимает полковник Ладинский, известный плут, хотя и умный человек; их обоих так разумеет и фельдмаршал, и к сему делу предстоит мне приступить.

Генерал-аудитор Шмаков, человек насытившийся взятками в делах Польского мятежа при обвинениях, не минует также своей участи. Затем прочие части управления будет уже легко исправить, как менее важные.

Киев, 27 июля

В начале сего месяца приступил я к смене генерала-интенданта и избрал на его место бывшего губернатора Киевского, что ныне в Каменец-Подольском губернатором, Лашкарева. Надобно было склонить его к принятию сей обязанности. Фельдмаршал был на сие согласен, и в Каменец был отправлен адъютант фельдмаршала Воейков с письмами от него и от меня для приглашения Лашкарева к принятию сего места. Воейков был послан под предлогом узнания цен провианта и вскоре возвратился с удовлетворительным ответом о согласии Лашкарева к принятию сего места, к чему он, как кажется, был побужден неудовольствиями, получаемыми от Левашова.

По поручению фельдмаршала я сходил к Левашову и, сказав ему о сем, получил его согласие на сие представление, которое и было немедленно сделано и о котором ожидается с каждой почтой разрешение.

Удаление Шмакова я откладывал до осени; но ныне встретился сему случай по одному неправильному делу, им сделанному в аудиториате. Как человека низкого и презрительного, я его сегодня же отделал порядком в присутствии некоторых лиц и докладывал о нем фельдмаршалу; но старик не мог порядочно внять делу и при том, имея самое дурное мнение о Шмакове, привык к нему, а потому с трудом согласился с ним расстаться.

Дежурный генерал, присутствовавший при гонке, данной мной сегодня Шмакову, чувствовал себя, вероятно, неправым в последних сношениях его касательно меня; ибо, как кажется, он жаловался фельдмаршалу на то, что, отъезжая отсюда в Белую Церковь на смотры и ныне в Москву, я слишком много требую сведений о делах. Он предложился изгнать Шмакова из службы. Я за словом остановил Карпова и поручил ему дело сие, как равно и доложить фельдмаршалу о последнем поступке Шмакова.

Сегодня я прощался с фельдмаршалом, ибо завтра 28-го числа располагаю выехать в Москву. Казалось мне, однако же, что он отпустил меня не с обыкновенным дружелюбием и приветливостью, хотя и принимал на себя вид сей и просил меня всегда быть с ним одинаково откровенным.

Москва, 14 августа

2-го числа я приехал к отцу в деревню, где переночевал, а 3-го поехал в Ярополец, где застал уже приехавшую из Петербурга Наташу мою.

8-го я приехал сюда и 10-го принялся за смотры, которые и поныне продолжаю. Вчера, 13-го, обедал у прусского принца Адальберта, находящегося здесь проездом из Петербурга обратно в Германию через Москву и Варшаву. Поутру он приезжал на смотр 4-й легкой кавалерийской дивизии, который я делал на Ходынском поле. Ему немного за 20 лет от роду; он очень любопытен, но разговор его по большей части касается до образования и занятия войск.

Киев, октября 15-го

Я продолжал смотры свои и 15 августа поехал в Ярополец. 26-го числа я венчался, и в тот же день поехал с женой к отцу в сопровождении всего семейства Чернышевых и гостей их. Они провожали уезжавшего в Моздок к месту своему брата Захара, который женился за несколько дней до меня на племяннице Кругликова, Тепловой[247].

От батюшки к вечеру все разъехались, и мы с женой поехали в Ботово[248], деревню брата Александра; там и прожили до 4 сентября, а тогда отправились в Москву, где и остановились в доме Черткова[249],[250].

Государь приехал в Москву 7-го числа ввечеру и тотчас послал за мной. Он принял меня наедине в кабинете своем и расспрашивал меня о состоянии войск 4-го корпуса. Я отвечал, что смотренные мною весной полки сделали несколько успехов по службе; но что люди вообще слабы, тощи и унылы; что по виду их во фронте нельзя было о них судить, ибо они тогда возбуждены присутствием начальства; но что, дабы иметь о них настоящее понятие, надобно было замечать вид их и осанку при нечаянных встречах со сменяющимися в городе караулами, где они идут уныло, опустив голову, и где вся слабость их явна. Но сие мало поразило государя. Он спросил меня, как было принято в войсках распоряжение об увольнении после 20-летнего служения в бессрочные отпуска? Я отвечал, что сие возродило всеобщую радость в людях. Но как государь желал знать мнение мое о сей мере, то я объявил ему, что через сие армия лишается последних людей, к службе годных, и что за отпуском сих последних останутся только одни рекруты и молодые люди, коими полки теперь наполнены. Я не имел права говорить государю о неудобствах, которые произойдут от сего в самом крае и деревнях, которые наполнятся людьми без дела и без средств к жизни, отчего можно было ожидать больших беспорядков. Но кажется, что все неудобства, как в войсках, так и в деревнях, от сей ошибочной меры происходящие, уже были известны государю, и что он втайне признавал несообразность меры сей, которую исправить уже более не находил средств.