и Постышев, и Косиор…
Мы — летом в палатках. Мы Ленина любим.
И я зажигаю костер…
2
Тридцатые годы — как воды в разливе.
Советская власть молода.
В бараках живет половина России
и строит себе города.
На полюсе белом знамена алеют,
и летчики в небе парят,
и Горький стоит на крыле Мавзолея
и смотрит на майский парад.
Мальчишечьи годы проносятся быстро.
Сады обрастают листвой.
Красавица города Ира Цехмистро
терзает мое существо…
Октябрьская буря! О как нам легко с ней!
О как ее слава свята!
И в жизнь нашу входит трибун Маяковский,
оставшийся в ней навсегда…
О если б добро и кончалось добром бы!..
Пока мы свой мир узнаем,
герр Гитлер готовит гремучие бомбы.
И — точка на детстве моем.
3
Тридцатые годы — весенние воды,
веселый набат вечевой.
Нас учат, что в жизни дороже свободы
и Родины нет ничего.
Над Азией — гулы военного грома,
старушка Европа мудрит,
и небо Мадрида темно и багрово,
врагу не сдается Мадрид.
Испания снится седым ветеранам
и грезится школьным дворам.
О, как по душе приходилось вчера нам
испанское «No pasaran!»
А мы никакому не верим подвоху,
какой бы ни вышел подвох,
и знаем, что делают нашу эпоху
не царь, не герой и не Бог.
Красавица города Ира Цехмистро
сквозь юность мою пронеслась,
но алого жара хоть малая искра
в душе у любого из нас…
Мы трудимся летом в колхозах подшефных,
и стих закипает во мне,
и я обнимаю друзей задушевных,
которых убьют на войне.
<1960-е >
Курчав и смугл, горяч, голубоглаз,
Смотрел и слушал. Влюбчива и зряча,
Его душа к великому влеклась,
Над чудом жизни радуясь и плача.
Он, был, как Русь, прекрасен без прикрас
И утомлен как загнанная кляча,
Когда упал, пред смертью глаз не пряча
На белый снег, весь кровью обагрясь.
Воспряв из мук, он к нам придет не раз,
Курчав и смугл, горяч, голубоглаз,
Какая жизнь в очах его таима!
С пером в руке, молясь ночным свечам,
Он светлый стих Авроре посвящал.
Ему, как нам, любезно это имя.
Не позднее 1966
Деревья нам бывают тезками,
встают при встречах на дыбы.
Есенин бражничал с березками.
Дружили с Пушкиным дубы.
Одним их кроны душу тронули,
а кто-то волю дал ножу,
а мне созвучны сосны стройные.
Я к ним за счастьем прихожу.
Со школьных лет мне все в них нравится,
моей душою принята
колючесть их и склонность к равенству,
застенчивость и прямота.
Солнцелюбивы и напористы
и золотые, словно мед,
они растут почти на полюсе
и у тропических широт.
Корыстолюбцам в назидание,
себя на битвы обрекав,
неприхотливые создания
шумят верхами в облаках.
Плебейки, труженицы, скромницы,
с землей и воздухом слиты,
в их сердцевине солнце кроется,
на них чешуйки золоты.
У них не счесть врагов-хулителей,
чтоб вянул стан, чтоб корень сох, —
но тем обильней, тем целительней
их смоляной и добрый сок.
А наживутся да натешатся, —
их свалит звонкая пила
и пригодятся для отечества
литые теплые тела.
Не отрекусь и не отстану я,
как леший, в сосенки залез.
Их богатырство первозданное
стиху б сгодилось позарез.
Их жизни нет чудней и сыгранней,
и вечно чаю, безголов,
мешать свое дыханье с иглами,
до боли губы исколов.
Не позднее 1957
* * *
О жуткий лепет старых книг!
>{471}О бездна горя и печали!
Какие демоны писали
веков трагический дневник?..
Как дымно факелы чадят!
Лишенный радости и крова,
по кругам ада бродит Дант,
и небо мрачно и багрово.
Что проку соколу в крыле,
коль день за днем утраты множит?
Ушел смеющийся Рабле
искать великое «быть может».
Все та же факельная мгла.
Надежда изгнана из мира.
И горечь темная легла
на лоб голодного Шекспира.
Белесый бог берет трубу,
метет метель, поют полозья, —
в забитом наглухо гробу
под стражей Пушкина увозят.
В крови от головы до пят,
как будто не был нежно молод,
встает, убитый, и опять
над пулями смеется Овод…
Ты жив, их воздухом дыша,
их голосам суровым внемля?
Молись же молниям, душа!
Пади в отчаянье на землю!
Но в шуме жизни, в дрожи трав,
в блистанье капель на деревьях
я просыпаюсь, жив и здрав,
ладонью образы стерев их.
Озарена земная мгла,
полно друзей и прочен строй их.
На солнце капает смола
с лесов веселых новостроек.
В пчелином гуле, в птичьем гаме,
встречая солнышка восход,
ты не погибнешь, мудрый Гамлет,
