Собрание стихотворений - [96]

,

зеленое море, где чайки и камни,

и как на судах зажигались огни,

и как ты желанна была и близка мне.

Навеки запомни одесские дни,

как вдрызг разлетелась разлука былая,

когда мы остались вдвоем и одни

в ночи и в палате, шепча и пылая…

Я завтра уеду — и дым по степям,

и рощам лететь, и туманам качаться.

Но мне все равно не пробыть без тебя

ни ночи, ни дня, ни единого часа.

Зачем же ты чистое хмуришь чело

и на сердце тенью садится досада?

На что тебе злиться и плакать с чего?

У жизни не счесть золотых вечеров,

а я без тебя — что садовник без сада…

Помощница счастья, сто лет не седей,

будь вечно со мною, добра мастерица.

Пусть праздничным ладом наполнится день

и ночь озорством твоих ласк озарится.

1963–1964

* * *

Листьев свеянная стайка^{461}

шелестит о переменах…

Здравствуй, милая хозяйка

вечеров благословенных!

Не из шутки, не из лести,

не с обиды, не с удачи

посидим с тобою вместе,

помечтаем, посудачим

о бродягах, об изгоях,

об исканиях прекрасных,

о товарищах, из коих

только часть придет на праздник.

Чары срок вином наполнить.

Больше света, меньше пыла,

легче верить, легче помнить.

В сердце зрелость наступила.

В час осенний, в час вечерний

буду пить в его глубинах

за очей твоих свеченье,

за здоровье губ любимых,

за весну, что не иссякла

в наших взорах, в наших венах.

Здравствуй, милая хозяйка

вечеров благословенных!

Не позднее 1965

 ГОРОДА АЛЕКСАНДРА ГРИНА^{462}

Сухощавый и желчный циник,

неудачник, по мненью видящих,

а на деле — чудесный выдумщик,

жил душою в просторах синих.

В брызгах моря, чей воздух солон,

в карнавальном чаду веселом

возникали свежо и зримо

города Александра Грина.

Обходи стороной, священник,

нашу жизнь в кабаках вечерних.

Смех наш зычен и страсть тигрина

в городах Александра Грина.

Руки женщин простых и смуглых.

Сохнут сети у хижин утлых.

Ветер звонок и даль багрима

от зари Александра Грина.

Так за тех, кто услышать чает

смех пучины и крики чаек,

чья отрада — волна и глина —

города Александра Грина.

Не позднее 1965

* * *

На зимнем солнце море, как в июле^{463}.

Я первый раз у моря зимовал.

Во рту пылали хвойные пилюли.

Светлым-светло сверкала синева.

Но в том сверканье не было отрады,

в нем привкус был предчувствий и потерь,

и было грустно с глиняной эстрады

смотреть в блиставший холодом партер.

Волна плескалась медленно и вяло,

лизнет песок и пятится опять,

как будто в лоб кого-то целовала

и не хотела в губы целовать.

1963–1964

Из сборника «Плывет „Аврора“» (1968) >{464}

* * *

Покуда в нас жар сердца не иссяк^{465}

от жестких стуж, от лет необратимых,

нам снятся сны об алых парусах,

                                   о бригантинах.

Но больше всех нам люб один корабль,

в хоромы зла метнувший гром орудий,

что в день восстанья праведно карал

                                  владык и судей.

Матросский люд из русских мужиков

в трудах велик и в мятежах неистов.

И вся команда — за большевиков,

                               за коммунистов.

И океан борта его качал,

и от штормов на нем звенели снасти.

Он мстил за Стеньку и за Пугача

                            верховной власти.

Бунтарский дух рассчитанным огнем

слетел с него на шпили городские.

И грозно слава грянула о нем

                                за грань России.

От берегов насилия и лжи

он вдаль ушел, весь грозами исхлестан,

и в ночь и в бурю людям проложил

                                 дорогу к звездам.

Он знал моря, но плыл в ту ночь Невой.

По всем краям он прогрохочет скоро.

Ему — дорога дальняя. Его

                                     зовут «Аврора».

Не позднее 1966

      ПАМЯТИ НИКОЛАЯ ОСТРОВСКОГО^{466}

Иной писатель звонок и музыкой, и краской

и славится за это у мальчиков-невер.

А Николай Островский был для врагов

                                                 острасткой,

и десять поколений берут с него пример.

Иной писатель знает все книги, все подмостки

и спорит с мудрецами, качая головой.

А Николай Островский был парень шепетовский,

с рожденья побратался с рабочей голытьбой.

Иной писатель жаден до речи золотистой,

и пишет, словно дышит, и мед устами льет.

А Николай Островский не ручкой-самопиской,

а саблей и лопатой сражался за народ.

Иной писатель отдал всю жизнь свою Лауре

и золото сонетов — ей под ноги травой.

А Николай Островский стоял на карауле

Республики Советов, Коммуны мировой.

Иной писатель любит за рукопись усесться,

и сторожем Историю он ставит у дверей.

А Николай Островский писал горячим сердцем

и жизнью расписался под книгою своей.

Иной писатель пишет, а люди — хоть замерзни,

а ветер на страницы — повеял и замел.

А Николай Островский живет по-комсомольски

и будет жить, покуда бушует Комсомол.

Не позднее 1966

         ТРИДЦАТЫЕ ГОДЫ^{467}

                    1

Тридцатые годы, как вешние воды, —

раздолье для мыслей и чувств.

Страна моя строит полки и заводы,

а я еще в школе учусь.

А я на уроках девчонок щипаю,

в леса убегаю босым.

Мне душу тревожат бесстрашный Чапаев,

веселый подпольщик Максим.

Великая Родина вся под парами,

по рельсам составы гремят,

в сибирской тайге и на древнем Урале

возводятся стены громад.

И детскому сердцу, как праздник, отраден

дороги волнующий дым.

На школьном дворе ль, в пионерском отряде ль

никто из нас не был один.

Еще улыбаются веку и людям