Собрание стихотворений - [93]

Сто тысяч лет все это снилось людям,

росло в полях, врывалось бурей в цех.

Мой друг и брат, кубинец или чех,

к добру и свету путь наш многотруден, —

но сообща любое лихо скрутим,

дабы не смолк свободы смелый смех.

За труд, за мир, за счастье встали дружно,

и жизни мы положим, если нужно,

и кровь прольем, и чистый пот прольем.

Глядим вперед, от трудностей не хнычем, —

и коммунизм, правдив и гармоничен,

нас осеняет радужным крылом.

1960-е

Реальность

* * *

Ну вот уже и книжки изданы^{445},

и принимают хорошо, —

а я опять срываюсь из дому,

ветрами века окружен.

Все долговязые застенчивы,

а я к тому ж и сероглаз.

В таланты ладите… зачем же вы?

Душа гореть не зареклась.

Я — не в стихах, я — наяву еще,

я, как геолог, бородат,

я — работящий, я — воюющий,

меня подруги бередят.

На кой мне ляд писать загадочно,

чужую лиру брать внаем?

Россия, золотко, цыганочка,

звени в дыхании моем!

Да здравствуют мои заказчики —

строители и мастера!

Но и сирень держу в загашнике,

и алых капель не стирал.

Дарю любимой тело тощее,

иду тараном на врага, —

в стихах и днях — один и тот же я,

живые — сердце и строка.

Не позднее 1965

               ГАРМОНИЯ^{446}

Гармония бывает разная.

Еще чуть-чуть пожившим мальчиком

я знал, что знамя наше — красное,

что жизнь добра, а даль заманчива.

С тех пор со мной бывало всякое —

бросало в жаркое и в зябкое,

вражда не отличалась логикой,

да и любовь была не легенькой…

Сказать ли пару слов об органах?

Я тоже был в числе оболганных,

сидел в тюрьме, ишачил в лагере,

по мне глаза девчачьи плакали.

Но, революцией обучен,

смотрел в глаза ей, не мигая,

не усомнился в нашем будущем

и настоящего не хаял.

Пусть будет все светло и зелено.

Ведь, если солнце и за тучами,

его жара в росе рассеяна,

в осанке женщины задумчивой,

в чаду очей, что сердцем знаемы,

в ознобе страсти, в шуме лиственном,

ну, и, конечно, в нашем знамени,

в том самом, ленинском, единственном.

Я знаю в ранах толк и в лакомствах,

и труд, и зори озорные.

О нет, на жизнь не стоит плакаться,

покуда в землю не зарыли.

В беде и в радости ни разу я

доспехи не таскал картонные.

Гармония бывает разная.

Я выстрадал тебя, Гармония.

<1962–1965>

* * *

Сколько б ни бродилось, ни трепалось^{447}, —

а, поди, ведь бродится давно, —

от тебя, гремящая реальность,

никуда уйти мне не дано.

Что гадать: моя ли, не моя ли?

Без тебя я немощен и нищ.

Ты ж трепещешь мокрыми морями

и лесными чащами шумишь.

И опять берешь меня всего ты,

в синеве речной прополоскав,

и зовешь на звонкие заводы,

и звенишь — колдуешь в колосках.

Твой я воин, жаден и вынослив.

Ты — моя осмысленная страсть.

Запахи запихиваю в ноздри,

краски все хочу твои украсть.

Среди бед и радостей внезапных,

на пирах и даже у могил

не ютился я в воздушных замках

и о вечной жизни не молил.

Жить хочу, трудясь и зубоскаля,

роясь в росах, инеем пыля.

Длись подольше, смена заводская,

свет вечерний, добрые поля.

Ну, а старость плечи мне отдавит,

гнета весен сердцем не снесу, —

не пишите, черти, эпитафий,

положите желудем в лесу.

Не впаду ни в панику, ни в ересь.

Соль твоя горит в моей крови.

В плоть мою, как бешеные, въелись

ароматы терпкие твои.

Ну так падай грозами под окна,

кровь морозь дыханием «марусь», —

все равно, покуда не подохну,

до конца, хоть ты мне и не догма,

я тебе — малюсенький — молюсь.

Не позднее 1965

* * *

Как Алексей Толстой и Пришвин^{448},

от русской речи охмелев,

я ветром выучен и призван

дышать и думать нараспев.

О ритм реальности и прелесть!

Твои раздолье и роса

и мне до смерти не приелись,

и сам заказывал друзьям

идти, заглядывая в лица,

чем есть, с попутчиком делиться,

входить в колхозные дома,

смотреть багряные грома,

в трескучих рощах рыскать чертом,

веслом натруживать плечо

и обходиться хлебом черствым

да диким медом желтых пчел,

от русской речи охмелев,

сквозь ночь лететь на помеле

и кликать голосом охрипшим,

как Алексей Толстой и Пришвин.

Бери в товарищи того ты,

кто никому не господин,

чьи руки знают вкус работы,

чьи ноги знают вкус пути,

кто слов не толк в бумажной ступке,

а знает толк в лихом поступке,

кто любит запах хвой и вод

и сам из вольных воевод.

Я — сын Двадцатого столетья,

но перед будущим в долгу,

и ни отстать, ни постареть я

с друзьями рядом не могу.

Шумим листвой, капелью брызжем,

по рощам бронзовым и рыжим,

светлы от женщин и дерев,

близки своим и рады пришлым,

как Алексей Толстой и Пришвин,

от русской речи охмелев.

Не позднее 1965

Люди — радость моя

     ГОРЯЧИЙ РЕМОНТ^{449}

На цементном заводе

в печи получился прогар.

Были подняты на ноги

все мастера футеровки.

«Не полезу», — взмолился

один малодушный и робкий.

«Ну и брысь от греха!» —

бригадир его спатки прогнал.

Ночь стояла в степи

и казалась совсем нежилой.

Было очень темно.

Редко-редко снежинка порхала.

Печь сливалася с ночью.

Она разевала жерло.

Алым светом на ней

обозначилось место прогара.

Сто пятнадцать по Цельсию.

Тут уже не до дремот.

У стоявшего близко

спина на морозе взопрела.

Собирали народ.

Футеровщики были в сомбреро,

в куртках, в валенках все.

Ожидался горячий ремонт.

Для несведущих лиц

объясняю попутно и кратко:

печь — труба на опорах,

в ней вечно бушует циклон.

И когда от огня

кое-где нарушается кладка,

это пекло мостят

кирпичами и жидким стеклом.

Мастер обжига был

огорчен перерывом досадным: