Собрание стихотворений - [87]

Он идет сквозь август,

мальчик и кунак, —

пьяного вина вкус

на его губах.

Полежит в осоке

у глухих озер —

лоб его высокий,

удивленный взор.

Весь — единый мускул,

будто тянет ром

чуть припухшим, узким

под усами ртом.

И не вспомнит в прежнем

радости простой,

часу, чтобы брезжил

музыкой дроздов.

Если только были

у него друзья,

полегли, забыли,

их обнять нельзя.

Где ж вы, смех и радость,

слезы и любовь,

песенка и парус

в дымке голубой?..

Или вместо счастья

век ему дано

звать, не достучаться

в сердце ни в одно, —

в лихорадке, в пене,

в скрежете зубов,

ангельское пенье

слыша над собой, —

и про каждый случай,

прожитый душой,

говорить, что лучший

выпадет ужо?..

…Ну совсем, как мальчик,

засмеется вдруг,

станет меж ромашек,

поглядит вокруг.

Золотея житом,

брызгаясь росой,

вот он весь, лежит он,

край его родной.

Воздух густо-синий

полон паутин,

сосны да осины

стали на пути.

И душа не зябнет,

и тишает шаг, —

с падающих яблок

шорохом в ушах.

Ах, не я ль, не теми ль

зорями пьяним,

на чужбине в темень

мучился по ним?

И теряя разум,

вытянув ладонь,

свет и горечь разом

на душе младой.

Мать — земля родная,

петушиный гам,

до конца, до дна я

всё к твоим ногам.

<1952, 1962>

         ЯСНАЯ ПОЛЯНА^{407}

Я не был там, но знаю, не быв,

как будто видел наяву,

что там в лучах синеет небо,

садятся пчелы на траву.

В полях девичьи песни льются,

и, от забот не поостыв,

богатыри и жизнелюбцы

приходят встретиться с Толстым.

Как будто пыль седую сдунул

их юный пыл с аллей и троп.

Вот здесь он жил, писал и думал,

ладонью тер глазастый лоб.

Не их виденьем ли ведомый,

не той ли юностью взыграв,

бежал из собственного дома

седой ведун, мятежный граф?

Сшибая ветки сильным телом,

лесной росою орошен,

не с ними ль встретиться хотел он,

заре промолвить: хорошо?

Как догонял Толстой верхом их,

не скажут правнукам врачи.

Лишь солнце на могильный холмик

бросает братские лучи.

Клубится пар от их пыланья,

рассветы добрые суля…

Отчизна —

             Ясная Поляна —

Моя любимая земля!

<1952, 1962>

          СЕВАСТОПОЛЬ^{408}

Не краю кремнистого Крыма,

где под ноги волна легла вам,

город есть, чья душа белокрыла.

У него сестра — Балаклава.

Вечно славен и вечно сказочен,

отстоявший весну у мрака.

И бессменно огнем негаснущим

полыхает курган Малахов.

А для нас у него есть отмель —

голубая, рыбачья, крабья.

Он над морем ступени поднял,

а оно в них как брызнет рябью!

Вот у этих-то грив поющих,

смуглолицый, присев на сваи,

дикой солью дышал поручик.

Лев Толстой — офицера звали.

И сегодня в ночах бессонных,

испытавши святую зависть,

на простреленных бастионах

я к следам его прикасаюсь.

Походи, посмотри, послушай.

Этот город один, как прежде,

охраняет матросской службой

прелесть южного побережья.

Белизной своих зданий льется,

строит счастье, штормами мечен.

Он — рыбак. Он — матрос. Он — лоцман.

Заменить его в сердце нечем.

Хорошеющий с каждым годом,

окруженный землей степною,

он поэзии русской отдан

и немножечко нам с тобою.

Не позднее 1962

          ЗЕМЛЕПРОХОДЕЦ^{409}

Нет, на месте никак не сидится ей,

неприкаянной русской душе, —

и уходит она с экспедицией,

за китайской границей уже.

Мандарины глазенки сощурили,

самураи встают на дыбы, —

но враждебней, чем тайны Маньчжурии,

англосаксов надменные лбы.

Не обидно ли им и не странно ли,

что у северных медленных рек

с детства бредил восточными странами

непонятной земли человек?..

— Благовонной и звончатой пасекой

те видения вьются во мне,

я коснусь без капкана за пазухой

азиатских песков и камней.

Я обрадую братьев обиженных,

ночники подозренья задув,

я войду в их забытые хижины

и пойму их сердец красоту.—

Так он скажет. И в сложной их грамоте

разбираясь, как в русском письме,

он увидит священные храмы те,

где бывать европеец не смел.

Согреваясь от добрых намерений,

пронесет по дороге любой

не расчетливый розыск Америки,

а горячего сердца любовь.

И полюбят пришельца косматого

с небывалых очей синевой,

и князья тех краев не казнят его,

потому что народ за него.

Коренастый, задумчивый, низенький,

сибиряк или вятский мужик,

с Чернышевским и высшею физикой

он продремлет в кочевьях чужих.

Развалясь под звериными шкурами,

от большого пути ослабев,

окруженный косыми и хмурыми,

будет слушать пастуший напев.

Вспомнит девочку в сереньком платьице,

в снежном блеске иных вечеров,

подивится, что слезы подкатятся

от чужих и неведомых слов.

В малярийном ознобе и пламени

он встряхнется и сляжет опять.

Коммерсанты, одетые ламами,

будут душу его покупать.

Будут пробовать ядом и золотом,

будут рады, в пути задержав.

Сами где ни пройдут они, голо там

от огня их пославших держав…

И когда померещится: долее

не сдержать напряжения рук, —

бесконечные степи Монголии

за плечами очутятся вдруг.

В полушубке дырявом и латаном

он наступит на снежный хребет

и увидит: со сладостным ладаном

поднимает ладони Тибет.

<1952, 1962>

        КРАЙ РОДИМЫЙ * ^{410}

От бессонниц ослепнут очи,

смерть попросит: со мною ляг, —

млечной пылью средь черной ночи

закурится Чумацкий Шлях.

Это может случиться скоро.

Так ответствуй, степная синь:

разве я не тобою вскормлен,

или я не отчизны сын?..

Край родимый, ни в коей степени

в светлом дыме рассветных рос

не отыдет душа из степи.

Я там с детства бродил и рос.

Простелись, золотист и снежен,

колыбельный простор славян.

Сколько музыки в кличке «Нежин».